Анализ проблем становления гражданского общества в России, его взаимоотношений с государством, другими институтами и организациями все более и более заставляет современных исследователей обращаться к политологическому изучению такого социально-политического и экономического феномена, как бизнес. Его оценки меняются от манифестирования полной свободы предпринимательства (laissez-faire, laissez-passez) до рассмотрения его как социального зла, плодящего насилие, бедность, социальные и моральные пороки. Взаимоотношения бизнеса и общества остаются одним из самых сложных блоков реальной социальной практики и недостаточно концептуализированной исследовательской задачей политической социологии. Три «Р» — «power», «prestige», «payment» — власть, социальный статус, денежные доходы являются, с одной стороны, основными мотиваторами бизнеса. С другой стороны, рост капитализации бизнеса всегда рассматривается и как метод достижения власти, борьба за которую становится движущей силой социально-экономического развития. При этом необходимо отметить, что конкретные формы и методы, используемые бизнесом в экономическом процессе, зависят от политической институциональной среды. Сложность, противоречивость и недостаточная изученность социально-политических и социокультурных факторов генезиса, статуса, функций российского бизнеса обусловливает и наличие существенных пробелов, неполноты и зачастую спекулятивности понятийного аппарата социологической теории бизнеса. Российские ученые справедливо констатируют отсутствие единой трактовки базовых понятий этого феномена, «расплывчатость представлений о его конституцирующих признаках… преобладание описательных исследований» (Заславская, 1995, с. 3), «нерешенность задачи комплексного описания бизнеса в целом» (Паппэ, 2002, с. 29).

Проблематика российского бизнеса, его социальной ответственности и экономической эффективности, культурно-национальной идентичности и функций ограничивается, как правило, сюжетами связей с властью в самой широкой палитре — от немногих панорамных экономико-социологических и политологических исследований до огромного числа сериальных легкомысленных, но не лишенных полезной эмпирической фактуры обзоров и хроник, сводящих предмет исследования к стереотипам тождественности бизнеса и олигархии. Объект анализа, как правило, незаслуженно сужен до экономико-юридического теоретического анализа проблем корпоративного управления, промышленной политики или государственного регулирования предпринимательства, различных аспектов функционирования бизнес-структур. Более того, несмотря на изначальную идеологическую и политическую нейтральность самих слов «бизнес», «бизнесмен», в российской политической культуре им достаточно часто придается заведомо негативный смысл, ассоциирующийся или с «нечестностью», «обманом», или с ярко выраженной индивидуализированной ориентацией на деловой успех как основной, имманентный критерий смысла жизни. «Наши хозяйствующие субъекты, — пишет С. Чернышев, — оторвались от народной массы и оказались в этически чистом поле, вне целей и смыслов… Общество по отношению к ним расколото на прокуроров и попрошаек, власть делится на волков и гиен» (Чернышев, 2007, с. 299–300).

Существует широкий круг аспектов, в рамках которых должен быть проанализирован российский бизнес. Среди них можно отметить следующие: а) определение бизнеса как объекта социологического анализа в современных политологических дискуссиях о путях и сущности постсоветского развития России; б) оценку масштабов «захвата государства бизнесом» или бизнеса государством и национальных особенностей социодинамики взаимодействия бизнеса и власти; в) анализ места и роли бизнеса в контексте определения влияния форм организации политической системы, политического режима на качество экономических институтов, социальное развитие; г) рассмотрение особенностей трансформации российского бизнеса как социально-политического института.

Ситуация с изучением российского бизнеса совпадает с изложенными Габриэлем Алмондом трудностями с категорией «политическая культура»; когда подходы к ее определению наталкивались на ее понимание как концептуального жаргона, как пароля во время войны, часто служащего «для определения друзей и врагов, а не для усиления наших возможностей объяснить важные вещи» (Almond, 1993, p. 14). Наиболее полный потенциал исследования сущности современного бизнеса, как представляется, имеет неоинституциональная теория (Д. Норт, Г. О`Доннел, А. Шидлер, Й. Олсен, К. Шепсл и др.).

Под бизнесом (предпринимательством) понимается: 1. Определенные учреждения, организации, образования, то есть соответствующим образом структурированные объединения людей с целью рациональной максимизации прибыли от хозяйственной деятельности. 2. Устойчивый тип поведения в обществе, выражающийся в определенной системе общих ценностей, механизмах взаимодействия, культуре потребления. 3. Комплекс формальных и неформальных правил, принципов, норм, обусловливающих и регулирующих рисковую (негарантированную) деятельность по управлению, распоряжению и отчуждению собственности, участники которой пытаются изменить свой статус в обществе путем повышения эффективности процесса удовлетворения экономических, культурных, духовных и социальных потребностей.

Под институализацией в дальнейшем будет пониматься процесс социально-политического конструирования специфического набора норм и правил, определяющий практику деятельности и взаимодействия бизнеса с другими общественными подсистемами и социумом в целом. Предлагаемое нами понятие бизнеса является достаточно операциональным термином и может, на наш взгляд, претендовать на определенное место в категориальной системе политологии и социологии. Важным методологическим инструментарием неоинституциализма является концепция контрактов, занимающая в нем, как отмечает Т. Эггертсон, центральное место (см.: Эггертсон, 2001). Взаимодействие между различными полями, в которых каждый стремится достичь своих целей и потому ищет компромисс с окружающими, — вот основополагающий принцип неоинституционализма, понимающего контракт как обмен, условия которого заранее известны и приняты сторонами. Контракт — это обмен правомочиями, который является соглашением и содержит взаимные ожидания, при этом в любом контракте всегда присутствует «элемент взаимного давления», который обусловлен как противоречащими интересам сторон, так и ограниченностью ресурсов. Следовательно, предметом контракта между обществом, властью и бизнесом является их имплицитное (то есть невыраженное) взаимодействие, являющееся не разовым, а долговременным состоянием, процессом. При этом те активы и ресурсы, которыми располагают общество, власть и бизнес, имеют ценность только до тех пор, пока соединены вместе и используются как единый актив, направленный на соответствие общенациональным целям. Нарушая контракт, партнер подвергает риску и свое благосостояние, и уменьшает стоимость (ценность) активов других акторов.

Проблемы политических факторов социодинамики бизнеса являются одними из самых острых вопросов теории и реальной практики. Так, в России в период «после ЮКОСа» происходит эволюция модели взаимоотношений между бизнесом и властью от «захвата бизнесом государства» через промежуточную ступень «равноудаленности» к «захвату бизнеса чиновниками» (см.: Яковлев, 2005, с. 27–52).

В Украине в ходе перманентных парламентских выборов неизбежно выдвигаются лозунги пересмотра итогов приватизации в целом, а то или иное правительство не только демонстративно опирается на те или иные бизнес-кланы, но и передает крупные объекты собственности другим владельцам, используя несовершенство законодательства. Отметим, что для России основным вектором отношения власти к бизнесу в вопросах собственности является передача активов частного бизнеса в управление государства (или путем ренационализации пакетов акций, или путем создания госкорпораций), в то время как для Украины очевидна тенденция сохранения частного характера собственности при перераспределении прав на нее. И в том и в другом случае стратегия государства может быть описана понятиями «посадить и отобрать», а для украинской специфики можно добавить и концепт «поделить заново».

Государство сыграло определяющую роль в становлении современного российского бизнеса. Можно говорить о двух тенденциях политического влияния: во-первых, передача в ходе «залоговых аукционов» нескольким «приятельским» группам крупных производственных активов; во-вторых, сохранение в ряде ключевых секторов экономики интегрированных структур — нефтегазовый сектор, инфраструктурные монополии (см.: Паппэ, 2000). При этом власть решала двоякую задачу, вопреки устоявшемуся мнению о сугубой порочности и ошибочности российского варианта внедрения рыночных принципов, основанных на частной собственности, наиболее яркая критика которого, с точки зрения западной политологии, предложена М. Голдманом (см.: Голдман, 2005). Первая — активный поиск ренты в условиях слабости государства, признаками которого, обусловленными особенностями предпостсоветского развития России были деградация дееспособности старой элиты, идеологический и моральный кризис, отсутствие контрэлиты, способной противостоять тенденции разрушения государственных институтов (см.: Крыштановская, 2005; Зудин, 2004; Дука [ред.], 2005).

В ряде исследований убедительно показано формирование в рамках части старой элиты мощных стимулов к разрушению государственных институтов, к конвертации привилегий в создание устойчивых механизмов обслуживания частных и групповых интересов при практической пассивности линии, противостоящей «рыночной пассионарности радикально-либерального крыла номенклатуры» (Гаман-Голутвина, 2006, с. 314). Вместе с тем тот же автор справедливо замечает необходимость анализа не только субъективных мотивов элиты, но и «неуклонного снижения потребности в мобилизационных методах развития, формирования предпосылок для перехода к органическому, эволюционному, экономико-центричному типу развития» (Гаман-Голутвина, 2006, с. 314). Подобная особенность распада административной системы создавала специфический политический дизайн становления российского бизнеса, заключающийся в существенно большем объеме трансформационной ренты, острой борьбе за ее захват и значительной роли федерального центра, несмотря на его «слабость» в ее распределении (Яковлев, 2005, с. 30). Вместе с тем необходимо отметить, что власть параллельно решала и вторую задачу — ограничения доступа иностранных инвесторов к ключевым российским производственным активам, которые, при их оставлении под контролем национального капитала удалось реструктурировать в экономических агентов, способных к принципиальной конкуренции на мировом рынке.

В этой связи остановимся на позитивном аспекте структурирования крупного частного бизнеса в России, оставляя за скобками доминанту «поглощения государства и, естественно, морально-этические оценки. В данном анализе мы использовали методологические подходы, предложенные В. Волковым, А. Ослундом, Я. Паппэ и Г. Явлинским. При этом в силу укоренившегося в литературе «антиолигархического» дискурса в исследовании бизнеса мы будем по мере возможности уклоняться в данном тексте от термина «олигархи», предварив описание и структурирование положительных черт крупного российского бизнеса одним наблюдением. Известно, что наиболее пассионарными критиками олигархического этапа развития российского бизнеса являются люди, профессионально состоявшиеся именно в сфере корпоративных политических и управленческих технологий. Заместитель главы Администрации Президента Владислав Сурков был автором двух ключевых идей в развитии бизнеса Михаила Ходорковского: о рекламной кампании банка «Менатеп» в телепрограмме «Время», которая была согласована с ЦК КПСС, и о «народной» продаже акций банка как стратегии политического хеджирования от преследования со стороны властей. Главный редактор журнала «Профиль» и известный тележурналист «консервативно-охранительного» направления в политологии и публицистике Михаил Леонтьев является автором стратегии создания респектабельной медиагруппировки Владимира Гусинского (Хоффман, 2007, с. 142–143, 192–193). «Особенностью профессиональной ментальности этих людей, — замечает А. Н. Окара, — является вера во всемогущество гуманитарных технологий, а также первичность виртуальной и симуляционной реальности по отношению к онтологии» (Окара, 2007, с. 92). На наш взгляд, антиолигархическая идеология имеет достаточно высокий мобилизационно-электоральный потенциал с ярко выраженным мейнстримом в сторону позиционирования сложившихся на сегодня политико-экономических кланов как элиты, способной обеспечить сохранение российского суверенитета в условиях глобализации, но постепенно утрачивает онтологическую достоверность.

Это объясняется следующим:

— неразвитая судебная система в условиях развития крупного производства и на фоне ужесточения условий ведения бизнеса в настоящее время эволюционирует в сторону возрастания доверия к судебной защите «бизнеса от бизнеса» и к контрагентам на фоне падения возможностей политически неангажированных бизнес-структур и отстаивания в суде своих интересов в спорах с государством;

— использование крупными предпринимателями рычагов непосредственного влияния на государственную власть с целью создания своему бизнесу режима наибольшего благоприятствования нейтрализуется самой властью путем «захвата бизнеса»;

— невероятный размер личных состояний нескольких десятков бизнесменов в России является своеобразной платой за их услуги по сохранению и структурному преобразованию ряда ключевых отраслей экономики на фоне ликвидации крупных промышленных предприятий в посткоммунистической Центральной Европе;

— специфической чертой постсоветского бизнеса, в условиях слабости и уязвимости правовой системы, является «приятельский» бизнес как совокупность таких отношений внутри бизнес-сообщества и с внешним властным полем, при котором, по Пьеру Бурдье, «каждая группа агентов стремится поддерживать свое существование с помощью постоянной работы по установлению привилегированной сети практических связей… мобилизуемых для ежедневных житейских потребностей» (Бурдье, 2001, с. 325);

— становление подобной модели российского бизнеса было фактором негосударственного вытеснения из сферы крупного предпринимательства организованной преступности и явного криминала, угрожавшего человеческой жизни и свободе. Сам бизнес, используя и направляя государственные ресурсы, создавая собственные системы безопасности, существенно уменьшил «бандитскую» составляющую в защите приобретенных прав собственности. Однако, и государство, и бизнес, оказались не готовы к формированию оптимального институционального окружения, к созданию демократических процедур политико-правовых условий защиты от взаимных «захватов». С одной стороны, государство не решило «фундаментальную политическую дилемму хозяйственной системы», сформулированную Б. Уэнгастом: «Правительство, достаточно сильное для того, чтобы защитить права собственности, оказывается вместе с тем и достаточно сильным и для того, чтобы конфисковать собственность своих граждан» (Гуриев, 2004, с. 268–311). С другой стороны, бизнес стал использовать власть как несущий элемент конструирования конкурентного преимущества, включая использование государственных ресурсов для ослабления или экономического уничтожения своих конкурентов;

— компрометация и криминализация правил, норм, установлений экономического и политического бытия, приписываемая зарождению российского бизнеса, является, однако, общей проблемой посткоммунистического развития, синдромом перехода от отсутствия многих элементарных законодательно оформленных естественных норм поведения к созданию правового пространства частной и публичной жизни при одновременном падении моральных постулатов;

— культивируемая в обществе «народная ненависть» к бизнесу, особенно крупному, приводит к расколу и конфликтам в обществе, а не к формулированию приемлемого нравственного смысла бизнеса, способного сгладить противоречия и поддержать декларируемое общественное единство. Власть, демонстративно отделяя бизнес от публичной политики, подвергает сомнению безусловную правомерность предпринимательской активности, способствует неприятию большинством общества успехов активного меньшинства. Андрес Ослунд, анализируя динамику народных чувств, отмечает, что «чем больше человек начинает заниматься реальным производством, тем большую ненависть он вызывает… Людей больше всего задевает то, что видно невооруженным глазом. Когда миллиарды утекают из государственной казны, это происходит незаметно для общества. А вот когда олигархи перестают воровать и начинают что-то делать сами, тут-то они выходят из тени на всеобщее обозрение. Заводы-то не спрячешь». (Ослунд , 2005, с. 7);

— нравственная нелегитимность российского бизнеса, активы и ресурсы которого воспринимаются обществом лишь как знак социального статуса, основание неадекватного образа жизни, приводят к трактовке бизнеса как «деятельности по деланию денег» любыми, в том числе аморальными и нерыночными средствами.

В условиях институциональной недоношенности правил и норм взаимоотношения бизнеса, власти и общества, подобный концепт воспринимается как негласное разрешение со стороны власти и менеджеру, и чиновнику, и наемному работнику «делать деньги» любыми средствами, соблюдая внешнюю лояльность и демонстрируя свою определенную квазиаскезу, соответствующую ожиданиям не общества, но власти. «Если государство скажет, — заявляет Олег Дерипаска, — что мы должны отдать активы, мы их отдадим. Я не отделяю себя от государства» (Дерипаска, 2007, с. 40).

Таким образом, «антиолигархическая» риторика, исходящая от власти, по своим конструктивным составляющим сугубо прагматична и утилитарна, ибо парадоксальным образом способствует дальнейшей концентрации капитала и росту числа российских представителей в списках журнала «Форбс» за счет приобретения развивающихся производств у той части бизнеса, которая «не обременена» политическим ресурсом. В этом — принципиальная черта взаимодействия бизнеса и власти в России, заключающаяся в технологичном моделировании методами политического конструирования онтологического уровня бизнеса. «Управляемая демократия», «равноудаленный бизнес» позволяют добиваться результатов лишь в условиях неразвитости экономических институтов, «что в свою очередь не может не оказать негативного воздействия на дальнейшие перспективы политической трансформации» (Либман, 2007, с. 98). Характерный пример — логика развития отношений бизнеса и власти в Новгородской области.

Установление губернатором М. М. Прусаком жестких правил игры для бизнеса, включая процедуры неформальных санкций на решения о передаче прав собственности от одного частного бизнеса к другому отмечались экспертами как элемент конкурентного преимущества области по сравнению с другими депрессивными регионами (Кузнецова, 1998, с. 143–154). Однако в середине 2007 г. губернатор подал в отставку под давлением Администрации Президента в связи с резкой криминализацией экономической обстановки в регионе и перетеканием «центра неформального управления бизнесом» от региональной исполнительной власти к криминальным группировкам. Это опровергает утверждение А. А. Яковлева о том, что власть, возвращающая себе даже путем интеграции с криминалом инструменты защиты собственности и устанавливающая «правила игры», всегда сильнее, чем бизнес (Яковлев, 2005, с. 36), и выводы Р. И. Гайнутдинова о том, что «российский капитализм представляет собой такую реальность, в которой игроки сильнее, чем институты… В таких условиях главным сдерживающим фактором для сильных игроков могут быть только другие сильные игроки» (Гайнутдинов, 2006, с. 11). Генри Саймон (см.: Simon, 1957) и Оливер Уильмсон (см.: Уильмсон, 1996) убедительно показали, что решения экономических агентов являются рациональными лишь до известных пределов, и для них имманентно оппортунистическое поведение, то есть преследование эгоистических интересов, доходящее до вероломства, включая любые формы обмана или нарушения взятых на себя обязательств. Именно поэтому, по Уильмсону, в социальных институтах нуждаются ограниченно разумные существа с небезупречной нравственностью. Дело, на наш взгляд, не в силе игроков (где критерий ее измерения?), а в конгруэнтности институтов, в балансе эффективных и неэффективных, формальных и неформальных правил, которые должны не только соответствовать друг другу, но и аналогичное соответствие должно быть характерно и их изменениям. Определенное политико-экономическое равновесие формирует соответствующие институциональные рамки экономического поведения бизнеса и подразумевает взаимовлияние различных игроков (Либман, 2007а, с. 113).

Мотивы политического конструирования институционального дизайна российского бизнеса как института порождены прежде всего функциональной сущностью экономических институтов — координация, определение характера и способов распределения и перераспределения ресурсно-доходного потенциала в обществе. Именно в этом, а не различной силе игроков, заключается суть политико-экономической системы современной России, которая дает возможность ее структурным элементам получать дополнительную прибыль от использования властного потенциала, даже если эта система в целом или в частностях демонстрирует свою неэффективность. С другой стороны, условием поддержания институционального равновесия является заинтересованность игроков в сохранении властных позиций как с целью извлечения дохода, так и для обеспечения безопасности жизни, собственности, самой власти как самостоятельного блага. Таким образом, изменение институционального дизайна бизнеса является не только мотивом политического конструирования, но и фактором обеспечения стабильности политической системы (Асемоглу, 2006, с. 38).

Особенностью исторического развития России является дискретный характер процессов трансформации, определенной синусоидой модернизационных циклов: рывок, скачок (как правило, под угрозой военных поражений или утраты суверенитета) меняется периодом «застоя» и утраты позиций. «Причина состоит в том, — пишет А. Н. Нестеренко, — что российская модернизация всегда ограничивалась одной, технико-экономической стороной. Повинуясь гнету государства, подневольные крестьяне и рабочие строили города, каналы, железные дороги и заводы на болоте или вечной мерзлоте, и власть считала это достаточным основанием для прорыва в число сверхдержав. Обратим внимание, что такие процессы никогда не сопровождались созданием институтов свободного предпринимательства и частной собственности, не говоря уже о проникновении духа свободного предпринимательства в крестьянскую или купеческую среду» (Нестеренко, 2002, с. 127). Переход к капитализму в России, носящий характер «догоняющей модернизации», сопровождался политическим выживанием властью старых социальных форм при политической неразвитости, неготовности субъектов социальных отношений.

Для современной России традиционалистские установки негативного отношения к предпринимательству существенно артикулированы социальной памятью о реальном воплощении коммунистической утопии, умноженной на эмпирически осознанный «вброс» в рыночные отношения. Для России, по сути дела, страны с полупатриархальной нравственностью и моральным кодексом строителя коммунизма внезапное появление массовых криминальных разборок, огромного рынка проституции и наркомании, «переквалификация» инженеров в «челноков», разрушение советской социальной инфраструктуры не могли не привести к деморализации и десоциализации общества. Современный капитализм на Западе возник в результате длительной политической борьбы против ценностей средневекового, дворянско-крестьянского мира и является итогом развития свободной конкуренции, которую бизнес одновременно отрицает и воспроизводит. Российский бизнес возник по политической воле государства и на основе разрушения огосударствленной экономики, что создает особый тип социальной архитектуры отношений труда и капитала, собственника и менеджмента, бизнеса и власти. Отсутствие свободной конкуренции, не связанной с откровенным аппаратно-государственным протекционизмом, силовым или криминальным «способом производства», тормозит формирование массового «самостоятельно делового человека». По мнению И. К. Пантина, основной доминантой хозяйственной стратегии и критерием успеха крупного бизнеса в России является поглощение чужой собственности, а не ее создание и эффективное управление (Пантин, 2007, с. 131–133).

В исследовании Виктории Боннелл убедительно показано, что российский бизнес до сих пор находится в ловушке раннего типа первоначального накопления капитала и приобретения собственности. Она пишет, что «российская деловая культура сформирована массированной передачей государственной и общественной собственности в частные руки. Поздний коммунистический и посткоммунистический тип первоначального накопления зависели от личных связей, политического влияния, преступности, коррупции и силовых способов ведения бизнеса. Российские деловые люди часто выражают тоску по «цивилизованному» государству, «цивилизованному» бизнесу и «цивилизованным» законам, но в начале XXI столетия они остаются в плену наследия совершенно иного типа деловых отношений» (Bonnell, 2001, p. 189).

Исходя из этих подходов можно сформулировать специфику политической среды институциональной трансформации российского бизнеса: а) отсутствие единых правил конкурентно-рыночной игры; б) избирательный характер правоприменительной практики по отношению к различным экономическим субъектам; в) неадекватная роль силовых структур во взаимоотношениях хозяйствующих субъектов; г) высокая степень политического влияния на текущую производственную, финансовую и инвестиционную деятельность предприятий; д) концентрация рыночной власти поставщиков и покупателей в руках государственных корпораций. Отметим, что происходящий в настоящее время процесс перехода контроля над активами от частных структур к государству вполне отвечает общественным ожиданиям. По данным социологических опросов, на вопрос «должно ли государство национализировать крупнейшие частные сырьевые холдинги?» 72% респондентов дают положительный ответ, при этом 38% опрошенных формулируют свою позицию предельно жестко: «Да, не заплатив ни копейки!» (Финанс, 2007, с. 62). Итоги национализации в 2002–2007 годах выглядят впечатляюще.

Таблица

Субъект	Объект
Федеральная власть	«Газпром», «Башнефть», «Башнефтехим»
ОАО «Газпром»	«Сибнефть», Sakhalin Energy (проект «Сахалин-2»), «Русиа Петролеум» (Ковыктинское месторождение), «Нортгаз», основные газодобывающие активы ОАО «Итера», «Стройтрансгаз», «Мосэнерго», СИБУР, «Салаватнефтеоргсинтез»
Газпромбанк	«Объединенные машиностроительные заводы»
ОАО «Роснефть»	Предприятия, ранее входившие в НК ЮКОС
ОАК	НПК «Иркут» (ИАПО, ОКБ Яковлева, ТАНТК имени Бериева), АХК «Сухой», РСК МиГ
ФГУП	АвтоВАЗ, «ВСМПО-Ависма», «Русская спецсталь»
«Рособоронэкспорт»	(Волгоградский завод «Красный Октябрь» и Ступинское металлургическое производственное объединение)
ОПК «Оборонпром»	«Вертолеты России» (все вертолетные заводы и КБ) «Оборонительные системы»
«Атомэнергопром»	«Атомстройэкспорт», «ЭМАльянс-атом» (завод «ЗиО-Подольск»), Ковровский механический завод
Банк ВТБ	Банк ПСБ (СПб), Гута-банк

* Источник: Деньги. 2007. № 35 (642). С. 14.

Безусловно, что надо признать политическую логику подобных мотивов, связанную с необходимостью обеспечения государства в нефтяной и газовой промышленности, в сферах, связанных или с национальной безопасностью, или с желанием государства выступить в роли антикризисного менеджера на отсталых, убыточных предприятиях, имеющих государственный социальный статус и значение. Любопытно отметить, что выстраиваемая модель национализации не предполагает полного вытеснения частного бизнеса, а сопровождается в том числе и такими сугубо рыночными механизмами, как либерализация рынка акций «Газпрома», народное IPO «Роснефти» после поглощения ЮКОСа, привлечение управленческих ресурсов частного бизнеса (Паппэ, 2007, с. 13–15).

Характерной чертой трансформационных процессов постсоветской России является доминирование различных стандартов к политическому конструированию бизнеса и деформация институтов для различных бизнес-групп. Примером этому являются две логики развития двух одинаковых (как с точки зрения особенностей возникновения, так и с точки зрения национальной значимости управляемых активов) бизнесов — фактическая экспоприация ЮКОСа и продажа «Сибнефти», свидетельствующие о неправовом характере российской экономики в целом. Отсюда — создание дополнительных преимуществ политическими средствами для управления собственностью, не всегда эффективного, в сочетании с огромными возможностями широкого маневра государственных структур, не связанных при этом институциональными ограничениями.

С точки зрения политического неоинституциализма, экономические институты («логика рентабельности») эффективны тогда, когда политические институты («логика общественной трансформации») обеспечивают использование властных полномочий в целях инфорсмента прав собственности, и, с другой стороны, обеспечивают ограничители для действий власти в отношении бизнеса в целом, особенно по минимизации возможностей извлечения политической ренты (доходы от пребывания у власти). Анализ институциональных изменений в России показывает со всей очевидностью, что лишь ограниченная, не всегда репрезентативная часть бизнеса обладает политическим ресурсом, обусловленным, как правило, возможностями «открытого окна» доступа к центру государственно-политического аппарата. Именно эта часть бизнеса, по сути, не заинтересована в институциональном оформлении адекватной модели бизнеса, обладающего как достаточными ресурсами, не связанными с государственным предпринимательством, так и эффективной системой отношений с властью. Более того, российский бизнес, как правило, рассматривает государство не как источник дополнительного конкурентного преимущества, а как политическую основу при принятии экономических решений, поддерживая существующие институты власти даже в том случае, если их действия не совпадают с бизнес-задачами, корректируя или даже отказываясь от проектов, не получивших должной политической оценки и поддержки.

Российский бизнес, особенно в его части, выигравшей от приватизации, заинтересован, как это ни парадоксально, в сохранении существующего порядка неэффективного управления, потери от которого компенсируются политическим влиянием. Отсутствие соперничества с властью в области выработки и предложения обществу стратегических решений поощряется властью созданием тактических преференций, лояльным отношением к лоббированию корпоративных интересов при обсуждении тактических решений органов власти. Такая модель, по терминологии В. М. Полтеровича, является «институциональной ловушкой», когда максимизация полезности достигается не рационализированием управления собственностью, а использованием власти как основного источника конкурентоспособности. Задачей государственного аппарата в данной модели является при этом внедрение такой структуры собственности, при которой достигается наиболее высокая возможность извлечения ренты. Пьер Бурдье выделял два класса ренты. Во-первых, «рента от ситуации, которая связывается с фактом нахождения рядом с дефицитными или желательными вещами … и с агентами (определенное соседство, приносящее выгоды от спокойной обстановки, безопасности и др.) или вдали от нежелательных вещей или агентов. Во-вторых, прибыли позиции или ранга … которые связываются с монопольным владением отличающей собственностью» (Бурдье, 1993, с. 45). Когда государство становится главным покупателем и главным поставщиком, для значительной части российского бизнеса это является оптимальной конкурентной позицией, ибо приспособиться к государству легче, чем к рынку. В этом случае «осью колеса конкурентной стратегии» (Майкл Портер) является соответствие ожиданиям и требованиям государства, а не деловая политика свободной конкуренции.

Оценивая социодинамику развития российского бизнеса с точки зрения информационной стадии развития общества и мировых процессов структурного кризиса индустриальной цивилизации, рискнем высказать предположение, несколько отличающееся от укоренившегося дискурса о политических основаниях антиолигархического сдвига. Безусловно, предложенные частному бизнесу правила поведения, образно сформулированные В. Ю. Сурковым как задача «прекратить шляться по Кремлю», являются лишь российским специфическим антуражем процессов экономической глобализации, требований мирового фондового и финансового рынков. Российский бизнес, включаемый в эту систему, неизбежно осознает, что соответствие мировым стандартам способствует его развитию. Размещение акций российских предприятий на мировых биржах должно соответствовать трем базовым условиям: легальность, легитимность, ликвидность. Следовательно, необходима такая реструктуризация бизнеса, которая сделала бы его понятным в глазах мировых портфельных и стратегических инвесторов как по структуре собственности, так и по качеству корпоративного управления. Такой сдвиг в российском бизнесе происходит. Следующим этапом его становления неизбежно станет уменьшение вплоть до обнуления нелегитимного административного ресурса, его замена в качестве конкурентного преимущества на инвестиционное финансирование, которое несопоставимо с чиновничьей дружбой по возможностям роста, прибыльности, эффективности, социального статуса. Использование властного потенциала для достижения целей в своем бизнесе контрпродуктивно на мировом рынке, а с учетом российской действительности является существенным фактором повышения уровня политических рисков.

Таким образом, можно сделать следующие выводы:

— власть сейчас в России является фактором устойчивости финансово-кредитной и экономической систем, но не гарантом эффективности динамического развития бизнеса;

— действия власти (так называемый «план Путина») позволяют преодолевать различные «провалы рынка», например в сфере нанотехнологий, атомного энергомашиностроения, авиа- и судостроительной промышленности. Однако для эффективного использования властного потенциала, направленного на повышение уровня и качества управления собственностью необходимо соответствующее качество политических институтов;

— власть в России является важнейшим фактором повышения рыночной стоимости бизнеса (наиболее характерный пример — взрывной характер роста капитализации ОАО «Газпром»). Однако, замещая рыночный механизм политическим влиянием на производственную эффективность, необходимо сохранять баланс отношений между всеми субъектами рынка;

— чрезмерное увлечение эгоистическим использованием власти отдельными бизнес-структурами может способствовать уменьшению эффективности производства и отклонению ключевых экономических показателей от оптимальных, а также росту трансакционных издержек на оплату «политических услуг»;

— создание «придворного ансамбля» экономических структур вызывает определенную искривленность в объективности информации о реальных бизнес-процессах, что отражается на обществе в целом (рост зарплат в нефтегазовом секторе приводит к эффекту домино в других отраслях без соответствующего увеличения производительности труда и к росту избыточной денежной массы у населения). При этом чем больше расширяется политическое пространство в бизнесе, чем выше становится уровень принятия политических решений о вариантах и направлениях инвестиций капитала, тем выше цена управленческих ошибок, тем дороже последствия решений, основанных на ограниченности информации;

— власть может негативно воздействовать на сам «дух капитализма» (Макс Вебер), когда политически близкий бизнес улучшает свое положение за счет бизнеса «равноудаленного», вызывая в обществе по-новому окрашенную и формулируемую проблему справедливого распределения.

Социодинамику российского бизнеса определяет набор социально-политических факторов, имеющих, на наш взгляд, характер системных детерминант. Во-первых, это изменение политической сущности социальной ответственности бизнеса, понимаемой как преодоление деструкции ценностно ориентированных оснований хозяйственной деятельности, представлений о рынке как бездефицитном западном супермаркете, товары в котором появляются безотносительно к производительному труду. Власть должна политически сконструировать интеграцию бизнеса в общество и государство, ограничивая не его свободу по управлению собственностью, предполагающую рациональное осознание национальных интересов и собственной ответственности за их реализацию, но его волю, то есть произвольные действия, в том числе с использованием властного потенциала, по ограничению свободы других экономических агентов. Экспансия, захват, равноудаленность и другие проявления властного подавления предпринимательской пассионарности проецируются в институциональной деформации бизнеса, использующего власть ради самосохранения, меняющего социальные, моральные, культурно-нормативные связи с обществом на внешне политапатичную деловую рациональную витальность. Социальная ответственность бизнеса, по определению Всемирного совета предпринимателей по устойчивому развитию, заключается в том, чтобы «обеспечить нужды нынешнего поколения, не лишая грядущие поколения возможности удовлетворять свои потребности» (Портер, 2007, с. 75).

Во-вторых, политическое и социальное решение проблемы легитимности крупной частной собственности. Отметим, что проблема «первородного греха», то есть источников приобретения прав собственности, не является специфически российской. Она была характерна и для периода первоначального накопления капитала в развитых странах, и для посткоммунистических обществ, осуществляющих приватизацию. Данной проблеме посвящено значительное количество специальной литературы, но изложение соответствующих точек зрения выпадает за рамки данного текста. Отметим одну из последних работ Г. А. Явлинского, в которой он достаточно жестко формулирует два основных обоснования необходимости политического решения проблемы легитимности. Во-первых, для России признание обществом легитимности распределения собственности естественно-историческим путем неприемлемо. Во-вторых, низкая легитимность частной собственности — главное препятствие развития полноценной рыночной экономики (см.: Явлинский, 2007, с. 4–11).

Нелегитимность собственности и прав бизнеса на управление ею как в глазах собственного населения, так и по мнению власти проявляется тогда, когда меняются стратегии политического режима, обостряются социальные противоречия или наступает экономический спад. При этом вопрос нелегитимности собственности актуализирован ее сверхконцентрацией в России, когда примерно 1500 «олигархов» контролируют 50% всей собственности, а 14 «суперолигархов» распоряжаются средствами, равными 26% ВВП (см.: Рогачева, 2007, с. 22), что, по-нашему мнению, означает правомерность постановки вопроса о легитимности политической и экономической системы общества в целом.

Институционально эта проблема не может быть решена одномоментным юридическим актом или декларациями политического лидера о консервации итогов приватизации. Любая смена режима или даже перегруппировка в государственном аппарате несет в себе латентную возможность перераспределения активов, в том числе путем изменения законодательных актов. С другой стороны, сохраняя эту проблему в «отложенном» состоянии, власть всегда будет испытывать угрозу политической нестабильности, а бизнес будет стремиться к ужесточению своего контроля над политико-правовой системой, опасаясь потерять права управления. Соответственно, инвестирование в национальную экономику будет осуществляться лишь в рамках проявления политической лояльности.

Методы решения этой проблемы в России не выходят за рамки, сформулированные в концептах Русской системы (см.: Пивоваров, 2006), раздаточной экономики (см.: Бессонова, 2006) и административно-ресурсного рынка (см.: Кордонский, 2006). Пресечение попыток бизнеса управлять не только своей собственностью трансформировалось в подчинение его свободы воле государства, при которой капитал встраивается в систему политического аппарата и является властным ресурсом, однотипным не только по содержанию, но и по форме силовым структурам. Терпимость власти к неразрешенности вопроса легитимности собственности — это осознанный метод рамочных ограничений, при котором вопросы происхождения капитала, методов личного обогащения при действующем политическом режиме для него являются несущественными.

Предельно откровенно эту позицию формулирует В. Ю. Сурков, предъявляя следующие аргументы: за период президентства В. В. Путина капитализация и доходы российских частных компаний выросли в разы; среди крупных бизнесменов нет ни одного предпринимателя, чьи доходы снизились; количество миллиардеров является уникально большим для России, поэтому им грех жаловаться на власть. «До Путина, — обращается заместитель главы администрации президента РФ к бизнес-сообществу, — миллиардеров не было, так что, прежде чем ныть по поводу зажима бизнеса, советую проверить состояние собственных открытых и секретных банковских счетов. Думаю, что это придаст вам оптимизма» (см.: Протопопов, 2007, с. 93).

Существует широкий спектр рецептов решения проблемы легитимации частной собственности — от ренационализации до введения налогов на непредвиденные расходы (доплата бизнесом разницы между суммой, уплаченной в ходе приватизации и нынешней аукционной ценой компании) или жесткой прогрессивной шкалой налогообложения. Каждый из этих вариантов далеко не бесспорен и в любом случае открывает поле не только для усиления роли государства-собственника, что не является однозначно негативным трендом, а прежде всего для создания деформированных институциональных механизмов государственного корпоративизма, при котором политическое доминирование над бизнесом определяется уже не только задачей перераспределения собственности, но и вмешательством государственного аппарата в непосредственное распоряжение и управление собственностью, что, безусловно, приводит к деградации не только материальных, но и интеллектуальных, менеджериальных ресурсов бизнеса, «в ходе которой ресурсы наиболее ушлых людей превращаются из товаров и денег в ресурсы других людей. Перераспределение мотивируется тем, что у новых собственников ресурсов более государственническое мышление, чем у прежних» (Кордонский, 2007, с. 42).

Таким образом, следующим социально-политическим фактором институциональной трансформации российского бизнеса является политическое решение проблемы его субъектности. Мы уже обращались к некоторым идеям Ю. Пивоварова о российской власти как моносубъекте, который вытесняет других акторов и превращает их в свои придатки. Заметим, что политическая значимость бизнеса при этом определяется не продуктивностью или образцовостью его достижений, не участием в репрезентации ценностей социума, а аффилированностью с той или иной группой чиновников. Обладая важнейшим стратегическим потенциалом, бизнес в России «труслив, не имеет собственных политических амбиций, тесно связан с высшей властью и все чаще непосредственно включен в ее структуры» (Гудков, 2007, с. 90). Характерно, что на подобную социально-историческую специфичность российского бизнеса обращал внимание Макс Вебер в своих статьях о России 1905–1906 годов: «Крупный капитал и банки были единственной стороной, помимо самого чиновничества, кто был заинтересован в господстве бюрократии под прикрытием псевдоконституционализма, при условии, что им дадут возможность бесконтрольно делать деньги и ликвидируют “зубатовщину”… Крупные капиталисты, конечно, всегда будут против Думы вместе с бюрократией, они пожертвуют при этом всеми своими формальными правами» (Вебер, 2007, с. 70–71).

Конструирование «равноудаленности» бизнеса от власти трансформируется в невозможность реальной управляемости собственными активами без использования административного ресурса, в повышенную рискованность инвестиций при принятии решений о них вне сложившейся системы реальных отношений по поводу владения и распоряжения собственностью, включающей в себя теневые и силовые компоненты. Проблема не в извечном философском споре о границах между частным и государственным, а в изначальной институциональной недостаточности современных властных российских ресурсов и уровня их компетенций для управления бизнесом. Респрессивные методы ограниченны, а демократический потенциал не используется в силу изначально низкой легитимности политико-экономической системы. Выбор модели управления бизнесом приобретает вторичное значение по отношению к качеству власти. Известно, что по уровню государственного управления Россия входит только во вторую сотню стран мира, при этом подобное состояние практически законсервировано (см.: Ханин, 2007, с. 88).

Следовательно, основным направлением институциональной трансформации российского бизнеса должно стать создание и внедрение такой структуры управления всеми видами собственности, при которой минимизируется возможность извлечения политической ренты, связанной с преимуществами «государственно-приятельского» положения любого субъекта политического процесса.

Литература
Асемоглу Д., Джонсон С., Робинсон Дж. Институты как фундаментальная причина долгосрочного экономического роста // Экономические вести. 2006. Т. 5. №1.
Бессонова О. Э. Раздаточная экономика России: эволюция через трансформацию. М., РОССПЭН, 2006.
Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993.
Бурдье П. Практический смысл, СПб.: Алетейя, 2001.
Вебер М. О России: избранное. М.: РОССПЭН, 2007.
Власть и элиты в российской трансформации / Под ред. А. В. Дуки. СПб.: Интерсоцис, 2005.
Гайнутдинов Р. И. Роль бизнеса в современном политическом процессе. Автореферат дисс. доктора политических наук. СПб, 2006.
Гаман-Голутвина О. В. Политические элиты России: вехи исторической эволюции. М.: РОССПЭН, 2006.
Голдман М. Пиратизация России. Русские реформы идут вкривь и вкось. Новосибирск; Москва, 2005.
Гудков Л., Дубин Б. Иллюзия модернизации: Российская бюрократия в роли «элиты» // Pro et contra. 2007. Май–июнь.
Гуриев С., Лазарева О., Рачинский А., Цухло С. Корпоративное управление в российской промышленности. М., 2004.
Дерипаска О. Интервью газете «Financial Times». Цит. по: Новое время. 2007. №26 (026). 6 августа.
Заславская Т. И. Бизнес-слой российского общества: сущность, структура, статус // Социс. 1995. № 3.
Зудин А. Властные элиты современной России. Ростов-на-Дону, 2004.
Кордонский С. Г. Рынки власти: административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2006.
Кордонский С. Г. Ресурсное государство. М.: REGNUM, 2007.
Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М.: Захаров, 2005.
Кузнецова О. Новгородская и Псковская области: экономическое положение и факторы развития // Вопросы экономики. 1998. №10.
Либман А. Экономические институты в «гибридных» системах // Свободная мысль. 2007. № 9 (1580).
Либман А. Политическая логика формирования экономических институтов в России // Пути российского посткоммунизма. Очерки. М., Центр Карнеги, 2007а.
Нестеренко А. Н. Экономика и институциональная теория. М.: УРСС, 2002.
Окара А. Н. Реприватизация будущего. «Суверенная демократия»: от поисков «новой русской идеи» к «миссии» корпорации ЗАО «Россия» // Полития. 2007. №1(44).
Ослунд А. Сравнительная олигархия: Россия, Украина и США // Отечественные записки. 2005. №1 (22).
Пантин И. К. Выбор России: характер перемен и дилеммы будущего // Полис. 2007. № 4.
Паппэ Я. Ш. Олигархи. Экономическая хроника. М.: ГУ-ВШЭ, 2000.
Паппэ Я. Ш. Российский крупный бизнес как экономический феномен: особенности становления и современного этапа развития // Проблемы прогнозирования. 2002. №1.
Паппэ Я., Дранкина Е. Как национализируют Россию // Деньги. 2007. № 35.
Пивоваров Ю. С. Русская политика в ее историческом и культурном отношениях. М.: РОССПЭН, 2006.
Протопопов А. В любом случае все будет хорошо // Эксперт. 2007. № 41 (582).
Портер М., Креймер М. Бизнес и общество // Harvard Business Review. Россия. 2007. Март.
Рогачева И. А. Россия: власть и бизнес. СПб.: Наука, 2007.
Уильмсон О. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996.
Финанс. 2007. № 36.
Ханин Г. Три периода постсоветской экономики России: разрушение, восстановление, созидание // Мировая экономика и международные отношения. 2007. № 10.
Хоффман Д. Олигархи. М.: Колибри, 2007.
Чернышев С. Россия суверенная: как заработать вместе со страной, М.: Изд-во Европа, 2007. С. 299–300.
Эггертсон Т. Экономическое поведение и институты. М., Дело, 2001.
Явлинский Г. Необходимость и способы легитимации крупной частной собственности в России: постановка проблемы // Вопросы экономики. 2007. № 9.
Яковлев А. А. Эволюция стратегий взаимодействия бизнеса и власти в российской экономике // Российский журнал менеджмента. 2005. Т. 3. № 1.
Almond G. A. The Study of Political Culture. Political Culture in Germany. London, 1993.
Russia in the New Century: Stability or Disorder? / V. E. Bonnell, G. W. Breslauer (eds). UK.: Oxford, 2001.
Simon H. A. Models of Man. New York: John Wiley&Sons, 1957.