Дискуссия вокруг "Социальной истории России"

(Предисловие к третьему изданию)

Вокруг "Социальной истории" развернулась острая, по российским меркам, дискуссия - мне известно 19 рецензий опубликованных в России и за рубежом,¹ и материалы четырех коллективных обсуждений в журналах "Отечественная история"² и "Slavic Review",³ в петербургском Доме ученых⁴ и на экономическом факультете С.-Петербургского государственного университета,⁵ Участники дискуссии (в общей сложности высказали свою точку зрения 61 человек) образуют достаточно представительную выборку из мирового сообщества историков и, можно надеяться, адекватно отражают его мнение.

Живая дискуссия не может не вызывать положительных эмоций и у автора и, наверное, у любого человека, кому дороги интересы историографии России. Она указывает на то, что в настоящее время происходит стирание различий в уровне исторических исследований между столицами и провинцией, что стена между западной и отечественной историографией быстро разрушается, если уже не разрушилась вовсе, что формируются сообщества историков-русистов не только всероссийского, но и мирового масштаба - это нормально для эпохи глобализации. Автор, отождествленный с адвокатами самодержавия, правыми кадетами и консервативными либералами, опубликовал книгу, проникнутую соответствующей идеологией, и при этом не только не отправлен на 101-й километр, но работает и возражает оппонентам на страницах ведущих исторических журналов России и США - возможно ли это было вообразить 20 лет тому назад?! Налицо большое разнообразие мнений - надежное свидетельство того, что в страну пришел плюрализм, терпимость, свобода слова. По моей прикидке, результаты обсуждения обнаруживают достаточно тесную связь между возрастом российских участников и отношением к книге: чем моложе дискуссант, тем симпатичнее ему применяемые в книге подходы и высказываемые идеи - это обнадеживает, что труд найдет продолжателей. Радует также, что зарубежные участники, представляющие продвинутую социальную науку Запада, достижения которой активно использованы в "Социальной истории", в целом более адекватно понимают авторский замысел и более положительно оценивают книгу, чем мои соотечественники. Мнения участников дискуссии можно резюмировать таким образом, что "Социальная история" - состоявшаяся книга, как выразился С. С. Секиринский, "исследование в целом создает широкую и емкую матрицу, наполнение, исправление и расширение содержательных ячеек которой - задача дальнейших разработок в области социальной истории". Меня, как автора, такой итог вполне удовлетворяет, ибо я вполне разделяю концепцию погрешимости, или фаллибилизма, согласно которой все наше знание - принципиально гипотетично, и сознаю, что в любом научном произведении речь может идти о большей или меньшей ненадежности высказываемых взглядов, несмотря на все старания исследователей, включая и социальных историков, сделать историю научной.

Глубоко убежден, что всякая критика - доброжелательная и тенденциозная, конструктивная и нигилистическая - полезна для автора и для дела. Поэтому я искренне благодарен всем коллегам, в выступлениях которых было высказано, с моей точки зрения, много ценного, но одновременно и спорного. Постараюсь осветить поставленные проблемы.

Руководящие принципы

Принимаясь за работу, я сформулировал для себя основные принципы, которыми старался постоянно следовать:

1. Системность, комплексность исследования, анализ главных институтов и структур (природа, люди и этносы; сословия и классы; семья; община; общество и государство; город и деревня; крепостничество; официальное и обычное право) в их взаимодействии и взаимовлиянии.

2. Глобальность интерпретации, логически вытекающая из системности подхода: выводы, основанные на анализе всех институтов и структур, должны подтверждать и дополнять друг друга.

3. Историзм: институты, структуры и процессы изучать в их развитии.

4. Целостность анализа, которая имеет содержательное и хронологическое измерение. Содержательно объект (семья, община, общество, государство и т. д.) анализируется в совокупности его основных аспектов, при этом целое не сводится к частям, так как объект больше, чем сумма всех его аспектов (например, община больше, чем совокупность всех ее структур и функций). Хронологически исследуется период империи - своеобразный и целостный период в истории России.

5. Междисциплинарность: использование понятий, концепций и методологии социологии, политической экономии, географии, антропологии, психологии, демографии, статистики, политологии.

6. Использование теорий среднего уровня для анализа конкретного материала проводить на основе (например, колонизацию изучать с точки зрения экономической целесообразности и эффективности, опираясь на теорию падающей производительности труда; социальную структуру - под углом зрения социальной мобильности; общину - с точки зрения превращения общности в общество; государственность - под углом зрения легитимности, типов господства, и т. д.).

7. Применение антропологического подхода, т. е. структуры и процессы изучать в человеческом измерении: демографические процессы - сквозь призму демографического менталитета, государственность - под углом зрения отношения населения к власти, и т. д.

8. Обоснование всех существенных выводов массовыми, по возможности статистическими данными.

9. Полный, по возможности, учет литературы не только отечественной, но и зарубежной.

10. Четкое и по возможности такое определение ключевых понятий, которое позволяет найти в источниках эмпирические признаки и выразить их в количественной форме (так называемая эмпирическая и операционная интерпретация понятий).

Судя по выступлениям, мне в основном удалось реализовать эти принципы. Однако не все удовлетворены самими этими принципами, а некоторые считают, что автору приходилось в некоторых случаях от них отступать.

Слабые места

Участники дискуссии правильно нащупали слабые места и диагностировали причину - недостаток серьезных микроисследований, слабая изученность многих принципиальных проблем отечественной истории. "Социальная история" отражает не только достижения и упущения автора, но и общее состояние историографии, ибо ни один историк, даже самый гениальный, не может заменить целое сообщество историков. Именно трактовка тех вопросов, которые хуже всего исследованы в историографии, вызвали наибольшие возражения. Влияние географической среды на исторической процесс долгое время минимизировалось и потому игнорировалось; колонизация и подвижная граница только недавно перестали быть запретными темами; национальный вопрос в советское время изучался однобоко - то под углом зрения подавления нерусских, то с точки зрения бесчисленных благодеяний, которые русские дали нерусским; изучение менталитета находится в начальной стадии; роль самодержавия в истории России искажалась; историческая компаративистика находится в стадии становления; маргинальные социальные группы общества - нищие, проститутки, сексуальные меньшинства и т. п. совсем не изучались, а привилегированные группы населения (дворянство, купечество, духовенство, интеллигенция) исследовались недостаточно; преобразование сословной социальной структуры в классовую в последней трети XIX-начале XX в. обходилось вниманием, так как считалось, что классы существовали и до Великих реформ; внутрисемейные отношения не являлись предметом исторического изучения; при изучении взаимоотношений общества и государства внимание фокусировалось на просчетах государства (между тем как остроумно выразился один из участников "государственность в России чаще оказывалась "умнее" общественности"), а при исследовании реформ - на просчетах и ошибках реформаторов; историография преступности крайне бедна; вопрос о становлении гражданского общества и правового государства в императорской, самодержавной России казался неуместным.

Сначала кратко резюмирую частные замечания и соображения. Актуальны и правильны предостережения против европоцентризма, нового телеологизма (А. П. Шевырев, Манфред Хильдемайер, В. П. Булдаков) и новой тенденциозности (Даниэл Филд, В. В. Согрин), так же как и призывы усилить работу по изучению источников в провинциальных архивах, проводить на их основе микроисследования (Грегори Фриз, А. И. Куприянов, В. П. Булдаков), больше внимания уделить маргинальным социальным группам (Филд, Питер Гейтрел, В. Г. Хорос) и обыденной жизни простых людей (Н. В. Куксанова), не игнорировать зигзаги и противоречия в лидерстве самодержавия (А. Н. Медушевский, Хорос, Согрин, Филд), не идеализировать деятельности властных структур (Дэвид Мэйси, Люц Хэфнер, М. Д. Карпачев, Джон Бушнелл, Согрин, Филд, Хорос). Всем российским западникам следует прислушаться к предостережениям Фриза против идеализации западных достижений и против недооценки известных преимуществ общественной жизни в традиционном обществе. Заслуживает пристального внимания мнение Гейтрела, что в историческом исследовании следует уделять больше внимания тем способам, которыми современники представляли социальную действительность, а также тому, кто именно это делал и для какой цели. Замечание Н. Н. Болховитинова, что по миграция не всегда является "предохранительным клапаном" совершенно справедливо. Плодотворна мысль Т. М. Китаниной, что в "политическом пробуждении национальных окраин империи, в развитии национального самосознания важную роль играл и возросший экономический потенциал национальных территорий". Согласен с замечаниями С. В. Тютюкина по поводу трактовки рабочего класса, с интересными соображениями Т. Г. Леонтьевой и А. В. Камкина о духовенстве и Н. А. Ивановой о сословном и классовом строе, с мнением В. В. Зверева о желательности усиления антропологического аспекта, с предложением М. Д. Долбилова о необходимости более глубокой разработки вопроса о социальной идентификации сословий и его интересными соображениями о сочетании абсолютного характера верховной власти с ее функциональной "предельностью". Мне представляются очень продуктивными мысль А. Н. Медушевского, что все российские реформы одновременно вели к сплочению антимодернизационных сил, и мысль А. И. Куприянова, что процесс урбанизации заключается не только в возрастающей роли городов в истории общества, но и в распространении городских учреждений культуры (школа, театр, библиотека) и элементов городского повседневного быта в сельской местности. Следует прислушаться к замечанию Хильдермайера, что особенности российской колонизации не стоит преувеличивать, к замечанию Бушнелла, что существует множество данных, свидетельствующих об историческом динамизме крестьянства еще до 1861 г., и к предложению Хэфнера об изучении добровольных ассоциаций, так как они являлись важным элементом зарождавшегося в России гражданского общества. Чрезвычайно интересны соображения Хороса о феномене люмпенизации в России начала ХХ в. и Мэйси о необходимости смены парадигм в русистике.

Наши разногласия: Кто виноват? Что делать?

Единство мнений среди нормальных современных людей невозможно. И слава Богу - как скучна была бы жизнь! По большому счету разногласия даже по частным вопросам обусловливаются разными теоретическими ориентациями людей. Если руководящая идея В. П. Булдакова состоит в том, что "в истории все определяется не так называемыми объективными факторами, а людскими представлениями, часто идущими вразрез с ними", а, согласно моему убеждению, важные исторические события не столько делаются, сколько происходят, то естественно, что нам трудно прийти к консенсусу. Если все непредсказуемо и случайно, то поиски закономерности тщетны, стремление найти логику событий наивно, цифры лукавы, утверждения о нормальности исторического процесса раздражают, эмоционально-интуитивный, художественный подход кажется более результативным, чем сравнительно-исторический или структуралистский. Напротив, если события происходят, то уместен научный, позитивистский подход к их изучению и соответственно поиск закономерностей и логики в исторических событиях. Думаю, что самые сердитые дискуссанты разделяют или по крайней мере отдают предпочтение первому подходу, а наиболее удовлетворенные - второму. И здесь ничего изменить нельзя, да и не нужно. И абстрактное и художественное, конкретно-образное мышление имеют свои преимущества и недостатки, отлично работают в одних случаях и плохо в других. Это следует понимать и не сердиться друг на друга тем, кто одарен разными типами мышления в неодинаковой степени или отдает предпочтение одному, а не другому. Следует также понимать, что в исследовании, которое ставит задачей определение траектории социального развития, более адекватным будет абстрактно-позитивистский подход, а в исследовании, посвященном какому-нибудь важному событию или человеку, - конкретно-исторический.

Важная причина разногласий заключается в различных установках сознания, которые действуют как автоматизмы мышления. Если для А. П. Шевырева несправедливость дореформенного суда - "очевидная всем вещь", а для меня - нет, то какие бы ни приводились доводы, они не покажутся ему достаточными. Например, 1861-1864 годы, на мой взгляд, очень удачны для проверки деятельности суда - в период перехода от одной судебной системы к другой возможностей для произвола судей намного больше, чем в стабильные годы (это мы испытали в последнее десятилетие). А для него - это "самое, пожалуй, неблагоприятное для коррупции время в истории дореформенного суда". Если для Л. В. Даниловой сословный строй априорно не содержит ничего позитивного для становления гражданского общества, то очевидно, что она не может согласиться с "постулатом о сословном строе как о стартовой площадке восхождения к гражданскому обществу и правовому государству", в противоположность тем, кто думает, что уважение к сословным правам, определенным в законе, сословная честь, сословное самоуправление, сословное представительство служили предпосылкой для развития гражданственности и правового государства. Если в голове Ю. А. Тихонова "не укладывается представление о таком феодальном обществе доимперского периода, где бы не было сословий и сословных групп", то он не может принять вывод об отсутствии в России до XVIII в. сословного строя. Результаты подведения фактов под точные дефиниции его не убедят.

Вот еще один любопытный пример того, как установки мешают трезво смотреть на вещи. И. Л. Архипова удивило высказанное мною положение о позитивной функции тайной полиции, которая при отсутствии гласности выполняла роль информатора верховной власти о настроениях в обществе. Это можно понять - у порядочного российского человека к тайной полиции отношение крайне отрицательное, но, например, у американцев, немцев, французов - более сложное, так как они понимают, что от полиции не только зло, но и некоторая польза. В социологии есть аксиома - любой институт должен выполнять какие-нибудь общественно полезные функции, иначе он перестает существовать. И в России ввиду отсутствия свободы прессы и представительных органов тайная полиция служила суррогатным органом информации. Печально, но факт. И функционирование полиции в этом качестве следует изучать в рамках проблемы коммуникационных связей между обществом и государством, без чего социум существовать не может. Ту же роль выполняли жалобы и доносы, которые являлись российской формой административной жалобы. Ибо институт административных жалоб является важным механизмом обратной связи и саморегуляции общественных отношений в обществах недемократических и нерыночных. Так было не только в Советской, но также в императорской России. Можно грустить по этому поводу, но полезнее это изучать - это важная и интересная проблема, которой в последнее время стали активно заниматься как наши западные коллеги, так и отечественные социологи. Последние обнаружили, что административные жалобы поддерживают координацию сдаточно-раздаточных потоков, т. е. обеспечивает саморегуляцию нерыночных, раздаточных экономик.⁶

Но в случае с установками дело поправимое - они могут измениться, когда исследователь поймет, что установки мешают ему быть объективным и отказываться, когда назрела необходимость, от устаревших стереотипов мышления.

Еще проще обстоит дело в тех довольно многочисленных случаях, когда разногласия вызываются неточным прочтением текста или намеренным заострением вопроса. Например, А. И. Аврус и Ю. Г. Голуб не согласны с утверждением, что нерусские имели одинаковые с русскими возможности для карьеры. Но ведь это не мое утверждение - это они неверно интерпретировали меня. В главе 1 (с. 68, сноска 31) прямо сказано: "Доступ к власти для них (русских. - Б.М.) был легче, чем для многих, но не всех других народов". Кроме того, отсутствие представителей некоторых народов в элите могло объясняться не юридическими запретами, а отсутствием соответствующей мотивации или объективными трудностями. Но это вопрос, не относящийся к праву, а у меня речь идет о правовых ограничениях. У неграмотного чуваша, мордвина или калмыка из глухого села, как правило, не было мотивации стать генералом, а если мотивация появлялась, то он становился генералом (отец В.И. Ульянова).

Н. В. Пиотух утверждает, что Б. Н. Миронов возвращается к безуказной теории закрепощения крестьянства. Между тем, в книге прямо говорится: "В конце XVI в. серия закрепостительных указов правительства Бориса Годунова, в особенности указы 1592 и 1597 гг., завершила юридическое оформление крепостного права на всей территории Русского государства" (1,366).

Н. П. Дроздова так интерпретирует мою трактовку причин отсталости: "Вряд ли можно объяснить экономическую отсталость и крепостнические отношения России только (курсив мой - Б.М.) потребительской мотивацией крестьянства". Миронов же написал: "Что служило причиной малой результативности крестьянской экономики? Причин было много, и главная среди них, по-видимому, состояла в трудовом этосе крестьян, ориентировавшем их на такую трудовую активность, целью которой было удовлетворение элементарных материальных потребностей" (1,401). Много причин действовало, а не одна, главная - не значит решающая причина.

Л. Хэфнер приписывает мне точку зрения, что "общество, благодаря прессе и органам местного самоуправления, добилось контроля не только над локальной, но и центральной государственной администрацией". В то время как в книге речь идет лишь о том, что коронная администрация стала считаться с прессой и общественным самоуправлением. А между "считаться" и "находиться под контролем", как сказал один известный герой, - дистанция огромного размера. Хэфнеру же кажется, что я не придерживаюсь моей собственной терминологии, когда изучаю урбанизацию, поскольку за города принимаю официальные города, а по определению к городам отношу поселения, которые сами современники считали городами. Между тем современники и принимали за города только официальные города, да и сама коронная администрация была современником процесса урбанизации.

В. С. Вахрушеву показалось, что я поддерживаю точку зрения о "вредоносности" русской художественной классической литературы. Я же говорю о пристрастности беллетристов, а не о вредоносности литературы. Недавно журнал "Отечественная история" провел круглый стол на тему взаимоотношения художественной литературы и историографии. Лейтмотив дискуссии - литература дает для историка очень ценную информацию независимо от того, пристрастна или объективно она в подаче и трактовке материала.⁷ Я также убежден, что литература является ценнейшим источником для социального историка и поэтому часто обращаюсь к ней за данными по самым разным вопросам, которые не нашли отражения в классических исторических источниках.

Нет возможности привести и другие, по-своему интересные примеры. Все они при доброй воле легко устранимы. Должен признать, что в этих недоразумениях есть и моя вина - неудачные формулировки, и объективная причина - текст так велик, что рецензенту трудно его полностью освоить.

Противоречия: истинные или мнимые?

По мнению некоторых участников дискуссии, работа моя полна противоречий. "Тщательно представленный фактический материал опровергает многие обобщения автора", - считает, например, Альфред Дж. Рибер. О "концептуальной противоречивости" говорит А. С. Ахиезер, по мнению которого, мои "выводы заслоняют ту глубинную реальность страны, которой наполнена вся книга". В. В. Согрину, написавшему необыкновенно интересную рецензию на книгу, показалось даже, что "Выводы двух томов находятся в очевидном противоречии. И если из перового тома могут черпать аргументы и факты по преимуществу "пессимисты", то второй том будет вдохновлять "оптимистов"... На взгляд Миронова, они вполне совместимы, на мой же взгляд, друг друга исключают". В чем дело, неужели автор не чувствителен к противоречиям?

Мои оппоненты забыли, что главный вывод моего исследования состоит в том, что в России в период империи происходило зарождение индивидуалистской личности, демократической семьи, собственности, гражданского общества и правового государства. Нигде и ни единым словом не сказано о том, что указанные процессы завершились даже в советское время. Об этом говорит сам подзаголовок книги "Генезис личности, демократической семьи...". Рибер объясняя свою позицию, вопрошает, о каком прогрессе в положении русской женщины может идти речь, если даже в начале ХХ в. она рожала от 8 до 10 раз и была исключена из общественной жизни. О таком прогрессе, указывается в книге, что в XVIII-первой половине XIX в. она рожала еще больше, не пользовалась контрацепцией, не смела поднять голос против мужа и искать защиту против его произвола. А в конце XIX-начале XX в. десятки тысяч крестьянок, я уже не говорю о женщинах из среднего класса, жаловались в суд на рукоприкладство своих мужей, на отказ дать им паспорт для занятия отходничеством (I, 209-211). В начале XVIII в. жену за убийство мужа зарывали живой в землю; муж за аналогичное преступление отделывался легким наказанием. А в начале ХХ в. в отношении всех преступлений мужчина и женщина находились в равном положении.

О каком правомерном государстве при Николае I можно говорить, если при нем царствовал такой же политический произвол, как и при Петре I, удивляются некоторые рецензенты. Самодержавный режим при Николае отличался от самодержавного режима при Петре в принципиальном пункте - в первом случае самодержавие действовало в рамках закона, а во втором случае в рамках царского произвола. Например, декабристов судили и с политическими противниками режима разбирались по закону, а не по произволу императора, в то время как со стрельцами и другими противниками Петра разбирались по произволу царя, а не по закону. О каком правовом государстве после 1906 г. может идти речь, если Николай II мечтал о замене законодательной Думы на законосовещательную, если провозглашенные демократические свободы нередко нарушались и т.п. Я и не утверждаю, что Россия после принятия конституции и созыва Государственной Думы стала правовым государством де-факто, а пишу лишь о том, что в России установился режим правового государства де-юре (II, 176-177). И это не игра словами, не софистика, не трюк и уж, конечно, не апологетика и не противоречие. Это проза жизни. Ни в одной стране мира после принятия конституции не устанавливался на следующий день режим правового государства де-факто. Требовались десятки лет прежде чем нормы конституции внедрялись в общественную и политическую жизнь и даже после этого неоднократно случались сбои в их применении и в Великобритании, и во Франции, и Германии. Почему же от России нужно требовать невозможного и ненормального?! Прогресс шел, но медленно и трудно, как всегда и везде, и на это я указывал в книге десятки раз. Тем не менее говорить о прогрессе в такой ситуации я считаю не только возможным, но и необходимым. И здесь также нет противоречия между фактами и выводами.

Прогресс шел также с зигзагами и задержками, а иногда и с отступлениями и на это указывалось много раз. Но зигзаги и отступления - это нормально для любой европейской страны, где за революциями всегда следовала контрреволюция. В России, правда, дело осложнялось тем, что государство до конца XIX в. шло впереди общества и потому забегало с реформами, в том смысле что они обгоняли возможности общества их ассимилировать. Это приводило к тому, что останавливаться или отступать надо было чаще. Но процесс реформирования всегда возобновлялся с новой силой. Как назвать такой прогресс - линейным, параболическим, ритмическим или, как предлагает Ахиезер, дуалистическим? Я предпочитаю говорить о нормальном, органическом прогрессе. Потому что хотя государство и забегало вперед общества, оно действовало в соответствии с его интересами и наметившимися тенденциями, которые оно замечало быстрее и раньше, чем общество. Существование зигзагов, задержек и отступлений не подрывает правоту моего вывода о поступательной социальной модернизации России периода империи и не вступает с ним в противоречие.

Совсем не могу принять заключения о принципиальном противоречии первого и второго тома "Социальной истории". Дело в том, что эволюция социальных структур институтов, в рамках которых живут и действуют миллионы простых людей - семьи, общины, крепостного права и других, происходит медленнее, чем государственных институтов, которые организуются и управляются элитой общества, самой образованной и развитой его частью. Поэтому российская государственность - главный инструмент модернизации в руках самодержавия - развивалась быстрее, чем базисные институты. Вторым важнейшим инструментом государства в деле модернизации являлось официальное право; оно развивалось параллельно с государственностью, но быстрее, чем обычное право, цитаделью которого было крестьянство. Наконец, намного быстрее народа, а затем и быстрее государства, развивалась и общественность, особенно тогда, когда она возмужала, приобрела образование и стала питаться европейскими идеями. В силу большей развитости общественность быстрее, чем даже государство, понимала общественные нужды. Она требовала от него ускорения реформирования общественных институтов, не считаясь с возможностями ни народа, ни самого государства. Поэтому общественность входила в конфликт с государством, и в своей борьбе с ним чрезвычайно способствовала развитию институтов гражданского общества. Более того, небольшая по численности, но образованная и материально обеспеченная российская общественность интенсивно и часто искусственно подталкивала процесс развития гражданского общества в России, который также обгонял возможности народа принять в этом процессе участие. Поэтому и гражданское общество развивалось в России быстрее, чем развивались первичные институты и структуры. Как известно, уже само появление общественности с независимым мнением - это признак зарождения гражданского общества. Таким образом, более медленное развитие базисных институтов, эволюции которых посвящен первый том, и вторичных институтов - прaва, гражданского общества и государственности, эволюции которых посвящен второй том, - отражение реальных процессов, имевших место в России, а не результат противоречивости в мыслях автора "Социальной истории".

Многие оппоненты, на мой взгляд, проявили правовой нигилизм - для них провозглашение каких-то принципов в законе не имеет никакого значения. Указ о трехдневной барщине якобы не оказал влияния на практику; включение в 1832 г. 47-й статьи в Основные законы о подчинении самодержавной власти принципу законности - мнимое ограничение прерогатив императора; принятие новых Основных законов в 1906 г. и учреждение российского парламента - "кажущийся либерализм" и т.д. Между прочим, правовым нигилизмом грешат больше отечественные, чем зарубежные оппоненты. Приходится напомнить, что "Вначале было слово". Все социальные изменения начинаются с кем-то произнесенных слов, которые через определенное время, иногда очень длительное, становятся законом и уже законы медленно и постепенно входят в жизнь - это нормальная европейская практика. В России было то же самое. Именно поэтому классики российской историографии уделяли такое пристальное внимание развитию права, и мы не должны отказываться от этого наследия. Я вижу огромный прогресс в том, что Петр I не помышлял ни о каком ограничении самодержавия, а Николай I ввел в Основные законы пункт об ограничении самодержавия законом, а Николай II - и об ограничении самодержавия представительным учреждением. Огромный прогресс заключался и в том, что в 1797 г. был издан указ о трехдневной барщине и, наверное, прозвучал во всех церквах, и в том, что по закону стали действовать земства, городские думы и суды присяжных наряду со старыми институтами - общинами, купеческими и мещанскими обществами, цехами и волостными судами. Те, кто считают закон пустым звуком, естественно не видят прогресса. И, на мой взгляд, заблуждаются. Ссылки на тоталитарный Советский Союз, где была конституция, которая не исполнялась, бьет мимо цели. СССР распался быстро и бескровно в значительной степени потому, что была конституция, которая давала союзным республикам право на самоопределение, и потому, что в соответствии с конституцией во всех республиках были созданы республиканские (как казалось, декоративные) органы власти, заполненные представителями коренной национальности, которые могли взять власть в свои руки. Мирному характеру и быстроте третьей буржуазной революции в России в 1991-1993 гг. мы также обязаны в значительной степени советской конституции, которая на словах обещала нам политические свободы. Благодаря бесконечной пропаганде, и те, кто в это верил, и те, кто этому не верил, были психологически подготовлены к тому, чтобы стать участником демократических преобразований, так идею парламента и гражданских прав никто не оспаривал.

Наконец, нельзя не сказать, что во всех сопоставлениях России и Запада образ России занижен, а образ Запада завышен, вследствие чего сравнивается идеализированный образ Запада с подпорченным образом России. С Западом ассоциируются лучшие черты и самые большие достижения западной цивилизации и забываются антисемитизм и контрреформация, контреволюции, фашизм в Германии, рабовладение в XIX в. и расизм XXI в. в США⁸ и т. д. Но российские провалы и кризисы никогда не забываются. Подобный прием увеличивает контрастность, подчеркивает незавершенность и как бы ненормальность российской модернизации.

Уточнить понятия

Преобладающее большинство участников дискуссии поддержало мой десятый принцип, которому я следовал при работе над книгой, - четкое определение ключевых понятий, их эмпирическая и операционная интерпретация. Этим, вероятно, объясняется то, что большинство рецензентов отметило, как выразился В. В. Согрин, "хороший язык и стиль". Вместе с тем прозвучало несколько замечаний относительно трактовки отдельных понятий. А. И. Аврус и Ю. Г. Голуб не согласились с моей интерпретацией понятий "народ", "общество", "интеллигенция"; в отношении интеллигенции их поддержал И. Л. Архипов. Л. Хэфнеру показалось неадекватным мое название процесса понижения доли городского населения в XVIII-первой XIX в. деурбанизацией (в третьем издании это предложение учтено); в понимании общественности гражданского он призывает следовать И. Канту, а в определение гражданского общества включить аспект самоорганизации, или культуру добровольных ассоциаций. Н. Е. Чистякова возражает против использования понятия "демографический менталитет", так как оно не получило широкого использования в демографической литературе. Уильяму Г. Вагнеру хотелось бы, чтобы я внес бoльшую ясность в определение правового государства. А. Г. Слуцкий предложил дать современную трактовку закона падающей производительности земли как закона о падающей производительности труда, примененного к участку земли с фиксированной площадью, или более широко, как закона убывающей производительности любого переменного ресурса при прочих фиксированных (это предложение реализовано). Н. В. Романовский считает неоправданным использование неологизмов, придающих тексту неточный, метафоричный характер.

В ряде специально оговоренных мною случаев, к которым относятся понятия "народ", "общество", "общественность", "интеллигенция", "город" и некоторые другие, я следовал за источниками и современниками, так как мне казалось, что это не передает аромат эпохи и позволяет правильно понять многочисленные цитаты из источников, но и, как в случае с урбанизацией, правильнее оценить изучаемый процесс. Поэтому критики правы, что такие определения не соответствуют сегодняшнему их пониманию. Однако я до сих пор не уверен, что в историческом сочинении всегда следует руководствоваться современными интерпретациями понятий. Иногда история понятия несет много информации об эволюции данного явления, как это было продемонстрировано на примере бюрократии, взятки, государства и других. Что касается гражданского общества и правового государства, то существует много определений, и я выбрал, на мой взгляд, наиболее употребительное и работоспособное в моей ситуации - изучение эволюции государственности и гражданского общества за длительный период. В определении гражданского общества аспект самоорганизации присутствует (I, 110). Но вот культура добровольных ассоциаций (клубов, объединений, обществ) действительно специально не изучалась по той причине, что это - большая, но совершенно не изученная в историографии тема. По этому вопросу я было начал собирать материал, но из-за его обилия просто в нем утонул и поэтому от него отказался. Придется подождать, когда эта проблема будет исследована. Недавно, кстати, вышло первое серьезное исследование этой проблемы применительно к городам Казанской губернии пореформенного периода.⁹

Понятие "клиотерапия", которое я ввел в научный оборот, для обозначения важной функции историков - устранять мифы из массового сознания, прямо говорить о российских недостатках, не щадя национального самолюбия, но и не выдумывать их там, где их нет, у большинства дискуссантов вызвало одобрение и понимание. Пожалуй, только В. В. Согрин увидел в клиотерапии новую оптимистическую идеологию, которой я хочу заменить умершую марксистскую парадигму. В данном случае могу только сказать словами Ф. И. Тютчева: "Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется". Я провожу аналогию между клиотерапией и психоанализом. Хорошо известно, что суть психоанализа - не оптимистическая трактовка истории пациента, а честное, нелицеприятное, жестокое исследование его личности, так как выздоровление наступает только в том случае, если эта история правильно понята и объяснена.

Как показывает мой опыт, определение ключевых понятий в монографии безусловно помогает правильному пониманию текста и авторского замысла и встречает поддержку у читателей.

"История с географией"

Моя трактовка роли географического фактора как важной, но не решающей в социально-экономическом развитии России нашла положительный отклик у большинства высказавшихся по этому вопросу. Симптоматично, что особенно активную поддержку моя точка зрения получила со стороны географа Э. Л. Файбусовича. Однако экономисту В. Т. Рязанову, который ни в коей мере не является поклонником географического детерминизма, показалось, что географическая среда имела большее значение, чем придается ей в книге, не приведя, к сожалению, конкретных данных или расчетов на этот счет. Еще более решительно в поддержку тезиса о важной роли географического фактора выступила Н. В. Пиотух. "Нет никаких серьезных аргументов против вывода о скудном питании крестьян и недостатке их бюджета, - утверждает она. Между тем такие аргументы в книге приведены. Известно, что питание - главный фактор, от которого зависит длина тела человека (II,335-336). В конце XVII-начале XVIII в. длина тела солдат в большинстве европейских армий была 164-165 см, - такой же как и длина тела российских рекрутов. Причем в южных странах с более благоприятным климатом - Франция, Италия, Испания - мужчины имели меньший рост, чем в северных странах с более суровым климатом. Отсюда следуют два вывода: на рубеже XVII-XVIII вв. питание российского крестьянина находилось на общеевропейском уровне; холодный климат не являлся решающим фактором плохого питания. Откуда автор берет такую продолжительность страдного времени в России, как 6-7 месяцев, когда достаточно заглянуть в опубликованные владельческие инструкции ХУП-ХУШ вв., чтобы увидеть, что цикл сельскохозяйственных работ был ограничен 5-6 месяцами: начинались они в конце апреля - начале мая, заканчивались в конце сентября - начале октября и были расписаны буквально по дням". У меня речь идет не о страдном времени, а о том, сколько дней в году могли осуществляться сельскохозяйственные работы. Если все такие дни суммировать и перевести в месяцы, то для конца XIX в. и для нечерноземной полосы их наберется на 6-7 месяцев. Возможно, в XVII-XVIII в. из-за изменения климата было иначе. Кроме того, при таком методе подсчета дни с положительной температурой могли быть вкраплены в зимние месяцы, когда работать все равно было нельзя. В инструкциях же принимались во внимание только такие дни, когда работать было должно и можно. Возможно поэтому и наблюдается различие в оценках. Все это нужно тщательно изучать.

Следует также иметь в виду, что время монистических объяснений в мировой науке прошло, поэтому и географический детерминизм - давно преодоленная не только в социальных науках, но и в самой географии теория, на чем специально остановился Файбусович. Однако есть принципиальная разница между теми, кто отводит природе решающую роль в историческом процессе и теми, кто считает ее просто важной. Каждый здравомыслящий исследователь понимает большое значение географического фактора. Проблема состоит в том, как правильно оценить степень и механизмы влияния географической среды на благосостояние населения, сельское хозяйство, урожайность, жилище, менталитет, обычаи и традиции. Здесь непочатый край работы. Пионером здесь следует считать Л. В. Милова, очень много сделавшего для понимания важности географического фактора в истории России - в отечественной историографии он впервые поставил изучение географической среды на твердый научный фундамент. Однако, вероятно, чрезмерно увлекшись, он, на мой взгляд, переоценил его вклад в исторический процесс и сделал ответственным за все, что важного произошло в России. Я возражаю только против того, чтобы отдать географии контрольный пакет акций в объяснении нашей истории, так как убежден, что географический фактор оказал очень важное влияние на исторический процесс и его следует тщательно изучать. Например, в последней трети XVIII в. из-за похолодания урожайность в основных земледельческих районах России понизилась примерно на 25%, что привело к понижению благосостояния населения и вызвало существенное понижение роста российских рекрутов.¹⁰

Лукавые цифры

Жалобы на абстрактность цифр и их лукавство в устах историков привычны, понятны и простительны. Мне приходилось много лет читать в университете курс "Количественные методы в истории", и во время зачета на вопрос, как было с математикой в школе, 99% студентов отвечали - трудно. Немудрено, что цифры кажутся некоторым коллегам странноватыми. Правда, Н. И. Цимбаев в письме в редакцию "Отечественной истории" по поводу дискуссии по моей книге уверенно заявил, что "знание элементарной математики не более полезно для историка, чем умение хорошо танцевать".¹¹ С чем вряд согласятся педагоги и психологи, которые экспериментально доказали важность математики для развития интеллекта, абстрактного мышления у детей независимо от того, чем они в дальнейшем будут профессионально заниматься.

На самом деле слово абстрактнее цифры, а не наоборот; получение и оперирование цифрой требует даже большей предварительной работы, чем со словом; конкретная цифра, приводимая автором, возлагает на него более серьезную ответственность, так как легче проверяется, чем сказанное им слово. "Лукавых цифр" нет, есть лукавые исследователи. Поэтому, когда говорят "лукавые цифры", имплицитно намекают на лукавство автора. Один из принципов, которым я руководствовался, состоял в том, чтобы все существенные выводы базировать на статистических данных, причем не на намеренно подобранных, а на всех доступных к настоящему моменту, и "зачастую" не по 3-4 губерниям, как говорит М. В. Шиловский, а в большинстве случаев на евророссийских данных. Как правило, проводилась оценка точности использованных данных и делались необходимые оговорки; всегда принималась во внимание приблизительность исторической статистики, а выводы, полученные на ее основе, проверялись нарративными источниками. Например, достаточно высокая справедливость дореформенного суда доказывается не только данными о судебных приговорах за 1861-1864 гг. (А. П. Шевырев), но и сведениями о числе жалоб и апелляций и мемуарными свидетельствами (2, 62-67). Идеала, конечно, я не достиг, но к нему стремился, избегая всякого лукавства и замазывания.

Больше внимания экономике

Согласен с А. В. Островским, Т. М. Китаниной, Ю. А. Тихоновым и экономистами Н. П. Дроздовой, Н. В. Раскиным, И. М. Рисованным, В. Т. Рязановым, что не помешало бы уделить больше внимания экономике, глубже проработать такие темы как трудовая этика, экономические причины устойчивости сельской общины, характеристика экономического строя и его специфика сравнительно с западноевропейскими странами, целесообразность заимствования форм хозяйствования, успешно действующих на Западе, связь между благосостоянием и размерами крестьянской семьи, экономические причины закрепощения и раскрепощения сословий. Однако у социальных историков много своей работы, и они не могут выполнять обязанности экономических историков. Я бы с удовольствием воспользовался результатами исследований на эти темы, если бы они существовали. Но, к сожалению, все экономические сюжеты, затронутые в монографии приходилось исследовать самостоятельно, а это берет много времени, учитывая, что каждая значительная тема требует несколько месяцев, а иногда и лет, напряженной работы. Свежей представляется мысль Дроздовой, что "поведение крестьянина было по-своему рационально и вполне укладывается в рамки современной теории общественного сектора, согласно которой, в частности, изъятие чрезмерно большой доли доходов в виде налогов ведет к тому, что люди предпочитают уменьшать продолжительность и интенсивность труда и замещать труд досугом". Но ведь это проблема для целой диссертации или монографии. Если бы Дроздова это доказала на фактах, историки были бы ей очень признательны.

Русской безнадежностью веет от замечания Раскова, что крепостной крестьянин, как и современный фермер, мог бороться с природой, но ему было не одолеть общество. "В таких (как в России - Б. М.) общественно-экономических условиях не смог бы работать ни один европейский фермер, он бы, так же, как наш мужик, от безысходности просто спился". Слов нет, нелегко эффективно работать в России, преодолеть сопротивление среды чрезвычайно тяжело. Однако же всегда находились отдельные крестьяне, помещики, колхозы, совхозы и фермеры, которые, несмотря на все трудности, хозяйствовали весьма успешно. Если бы среда фатально этому препятствовала, то успех даже немногих был бы невозможен. Следует также иметь в виду, что и на Западе трудно эффективно хозяйствовать, о чем определенно говорит масса разоряющихся ежегодно малых предприятий.

Рисованный полагает, что причина хронической отсталости России и незавершенности модернизации кроется в имперской форме государства. Однако почему-то другие империи, например Британская, Французская, Германская, быстро развивались и своевременно проводили реформы. Следовательно, дело не в форме государства, во всяком случае, не только в ней. Монистическое объяснение является недостаточным.

Демографические проблемы

Стивен Л. Хок указал на неизвестную мне работу американского слависта Даниэла Кайзера, в которой приведены новые данные о возрасте вступления в брак в начале XVIII в., полученные на основе обработки 12 ландратских книг 1710-х гг. Согласно им фактический брачный возраст был выше, чем мы до сих пор думали - не 13-15 лет, а 20 для женщин и 22 года для мужчин. Правда, данные Кайзера получены расчетным путем: от возраста матери отнимали возраст старшего ребенка - это так называемый сингулятивный средний возраст при вступлении в первый брак. Поскольку в начале XVIII в. первые дети часто умирали, девочки неполно фиксировались в переписях, а смертность матерей при рождении детей была высокой, горожане позже крестьян вступали в брак, сингулятивный средний возраст при браке был скорее всего завышен и, вероятно, с поправками на указанные обстоятельства и прямые данные современников¹² составлял у сельского населения около 16-18 лет у мужчин и 18-20 у женщин (в третьем издании внесены соответствующие поправки).

По мнению Хока, в пореформенной России рождаемость не снижалась и не регулировалась, как показано в монографии. Однако все имеющиеся данные, в том числе и приводимые западными авторитетами в российской демографии,¹³ говорят о том, что рождаемость медленно и с колебаниями снижалась, а многочисленные свидетельства врачей-современников и данные опросов женщин ясно показывают, что рождаемость стала регулироваться. Результаты регулирования были незначительны потому, что методы контрацепции были несовершенны и использовались главным образом горожанками и в меньшей степени крестьянками.

Преемственность в развитии государственности

У. Г. Вагнер ставит интересный вопрос о преемственности между государственностью XVII в. и государственностью начала XVIII в., между народной монархией и абсолютизмом и справедливо упрекает меня за то, что в книге не дано четкого объяснения причин перехода от народной монархии к абсолютизму, не показана преемственность между двумя формами государственности, а сам переход выглядит как разрыв между петровским и московским периодами. Почему я уклонился от обсуждения этих вопросов? Дело в том, что традиционно начало абсолютизма, или самодержавия, в исторической литературе ведется с середины XVII в., а многими исследователями - со времен Ивана Грозного. Поэтому до сих пор вопрос о преемственности и изменении государственности в первой половине XVIII в. не возникал. Теперь, когда все больше исследователей склоняются к мысли, что в начале XVIII в. тип российской государственности изменился, такой вопрос, естественно, встает. Однако пока в литературе не предложено убедительного объяснения - для этого требуются большие разыскания. Впрочем, некоторые моменты трансформации в книге затронуты. В главе 6 "Крепостное право: от зенита до заката", показано, что государство законодательно закрепощало все слои населения с их согласия, а иногда и по их инициативе, т.е., если так можно выразиться, демократическим путем (т. 1, с. 368-371, 413). Люди пошли на этот опасный шаг потому, что с помощью крепостного права стремились как можно равномернее распределить между всеми повинности и налоги и надо признать, что в этом они оказались правы. В той же главе показано, что в России существовало корпоративное крепостничество, опять же установленного по инициативе и с согласия самого населения. Как это ни парадоксально, но демократические организации - такие, как крестьянская или посадская община, - при согласии большинства, вполне демократически закрепостили своих членов не в меньшей степени, чем помещики - своих крестьянин. Таким образом, в конкретных российских условиях между демократией и крепостничеством иногда не было противоречия. Население добровольно отказывалось от своих прав, если это приносило ему (или казалось, что приносило) материальные или социальные выгоды. В силу этого переход от патриархальной монархии, в которой существовали элементы демократии, к абсолютизму, который эти элементы на общегосударственном уровне уничтожил, не являлся разрывом преемственности. Еще более существенно, что на протяжении XVII- начала XX вв. государство всегда было вынужденно делиться властью с обществом, допускать существование достаточно сильного муниципального самоуправления, потому что никогда не имело аппарата, который мог бы справиться с управлением без помощи самого населения. Расщепление, или разделение, властных и управленческих функций между верховной властью и ее администрацией, с одной стороны, и городскими и сельскими общинами, городскими и дворянскими корпорациями, с другой - характерная черта императорского периода, и в этом отношении наблюдалась полная преемственность между Киевским, Московским и императорским периодами российской истории (т. 2, с. 180). Наконец, в книге показано, что прерогативы государства и общества зависели от силы того и другого. В XVIII-первой половине XIX в. сила государственного аппарата росла, что позволяло ему меньше считаться с обществом и с демократическими традициями (т. 2, с. 201-204).

Империя и национальный вопрос

Вилард Сандерлэнд поставил интересный вопрос - возможно ли написать социальную историю Российской империи XVIII-начала XX в., историю империи как особого сообщества? Действительно я написал книгу по социальной истории России, а не по социальной истории Российской империи. Собственно Россия была самой важной частью империи, но все-таки частью и именно эта часть была в центре моего внимания. Ни в заглавии, ни во Введении я не претендовал на раскрытие социальной истории империи. Это особая и едва ли исполнимая задача, во-первых, из-за огромных трудностей. Во-вторых, я сомневаюсь, что в принципе может существовать такой предмет, как социальная история Российской империи, если иметь в виду социальную историю не отдельных этносов, входивших в состав империи, а социальную историю империи в целом, империи как сообщества или как социума. Ведь российская империя никогда не была нацией-государством. Даже современная Россия до сих пор не является нацией-государством. Когда Вы спрашиваете современного россиянина любого возраста: кто Вы по национальности? Он ответит - карел, русский, татарин, еврей и т.д. Никто не скажет россиянин. Если задать такой же вопрос гражданину США, то он ответит - американец. В состав империи входило много этносов и социальная жизнь каждого из них текла по особым обычаям и законам. Этносы, конечно, взаимодействовали, в большей степени на уровне элит, чем на уровне народов, но не жили единой жизнью, общими мыслями и настроениями, не существовали как единое общество. Центральное правительство в лучшем случая было дирижером, но оркестр - народы империи - чаще всего играл музыку, сочиненную не в столице империи, а столица музыку ранжировала, оркестровала. Выяснение того, как этносы взаимодействовали, что думали друг о друге, как друг к другу относились, как друг на друга влияли может быть предметом очень важного и интересного исследования, но все же это, на мой взгляд, выходит за рамки социальной истории. Предметом социальной истории империи может быть сравнительная социальная история отдельных народов - поляков, финнов, армян и других, входивших в состав российской империи. Такой сравнительный анализ может быть очень продуктивным во многих отношениях, в том числе и для ответа на вопрос о соотношении плюсов и минусов для нерусских, живших в составе империи.

По мнению А. И. Авруса, Ю. Г. Голуба и А. Г. Слуцкoго, я преуменьшил негативные последствия, порожденные имперским строительством, для еврейского народа, а по мнению В. Сандерлэнда, - для башкирского народа. Позволю сделать достаточно грубую и, естественно, приблизительную оценку положения евреев, башкир и русских на 1897 г. Оценка приурочиваются к 1897 г. потому, что это был год всеобщей переписи. ООН для оценки благосостояния населения использует так называемый индекс человеческого развития (Human Development Index), который включает три показателя - долголетие (средняя продолжительность предстоящей жизни), образованность (грамотность взрослого населения) и материальное благополучие (валовой продукт на душу населения); каждый показатель имеет равное значение для индекса.¹⁴ К концу XIX в. средняя продолжительность предстоящей жизни у новорожденного еврея равнялась 39.0 лет, башкира - 37.3 года, а у русского - 28.7, т. е. соответственно на 10.3 и 8.6 лет меньше (I, 208). Сравнительно низкая смертность обеспечивала более высокие темпы естественного прироста у евреев и башкир сравнительно с русскими. За 1795-1897 гг. численность евреев возросла с 750-800 тыс. до 5 216 тыс. - примерно в 6.7 раз. Таких темпов прироста - 1.9% в год - не знала ни одна народность в России. Благодаря этому в XIX в. доля евреев в населении страны возросла с 2 до 4.15%, несмотря даже на то, что к России были присоединены Закавказье, Казахстан и Средняя Азия. В конце XVIII в. евреи были девятым по численности народом России (после русских, украинцев, белорусов, поляков, литовцев, латышей, татар и финнов), а в начале XX в. - пятым, опередив финнов, литовцев, латышей и татар.¹⁵ То же наблюдалось среди башкир. Их численность в XVIII в., когда Башкирия находилась в состоянии смуты и башкиры, не довольные своим положением, поднимали одно восстание за другим, уменьшалась. Напротив того в XIX-начале XX в., когда, по моей оценке, башкиры получили привилегии и статус, который их удовлетворял - то есть произошло то, что я называю решением башкирского вопроса, восстания прекратились и численность башкир стала увеличиваться. До решения башкирского вопроса в конце XVIII в. доля башкир в населении России уменьшилась с 1.1% в 1719 г. до 0.5% в 1795 г. вследствие эмиграции и снижения естественного прироста; после решения башкирского вопроса в конце XVIII в. доля башкир в населении России стала увеличиваться и составила 0.8% в 1857 г. и 1.0% в 1914 г. Для сравнения укажу, что доля русских непрерывно уменьшалась - с 70.7% в 1719 г. до 44.6% в 1914 г. (I, 25-26).

Грамотность у евреев была намного выше, чем у русских и других славянских народов. Что касается грамотности на идиш, то среди мужчин она была почти поголовной, вследствие того что почти подавляющее число мальчиков проходило через начальную еврейскую религиозную школу (хедер). По-видимому, достаточно высокой была грамотность на идиш и среди женщин, но достоверных данных об этом нет. Удивительнее другое - даже по грамотности на русском евреи превосходили самих русских, а также украинцев и белорусов. В 1897 г. среди евреев мужского пола грамотность составляла 31.2%, среди женского пола - 16.5%, а среди трех славянских народов соответственно - 29% и 8.2% соответственно.¹⁶ Грамотность башкир, если судить по Уфимской губернии, где они преимущественно проживали, равнялась около 18.5%, а русских в той же губернии - 16.7%.¹⁷

Некоторое представление о доходе могут дать государственные доходы на душу населения, которые в 1890-е гг. в 30 великороссийских губерниях составляли 7.39 руб. на душу населения, в губерниях еврейской оседлости - 6.17 руб., в Уфимской губернии - 2.70 руб.¹⁸ Таким образом, по долголетию и грамотности российские евреи и башкиры опережали русских, а по доходу несколько отставали. Следовательно, в целом индекс человеческого развития у евреев и башкир был выше, чем у русских. Точка зрения о вымирании различных народов на рубеже XIX-XX вв. была очень распространена среди российской интеллигенции, но она относилась к русским в еще большей степени, чем к башкирам или евреям. Врачи написали десятки работ, в которых били тревогу по поводу физического вырождения русского народа.¹⁹ Это мнение не имело под собой основания и, по-видимому, функционировало в качестве аргумента в политических спорах.

Мои оппоненты правы, когда говорит о необходимости оценивать баланс плюсов и минусов для отдельных этносов, так как положение отдельных народов сильно различалось. Но поскольку в состав империи входило более 200 больших и малых народов, то индивидуальные оценки пока (и думаю в будущем) невозможны из-за отсутствия соответствующих данных. Но если бы мы даже такими индивидуальными оценками располагали, все равно потребовалось как-то все оценки как-то обобщить. Позволю сделать еще одну оценку положения русских и нерусских в целом на тот же 1897 г. Средняя продолжительность предстоящей жизни у русских составляла 28.7 года, у нерусских - 35.4. Грамотность взрослого населения у русских равнялась 20%, нерусских - 35%.²⁰ Государственные доходы на душу населения, которые в 30 великороссийских губерниях составляли 7.39 руб., а в 39 губерниях с преимущественно нерусским населением - 7.88 (I, 33). Второй косвенный показатель благосостояния населения - длина тела новобранцев за 1874-1883 гг. (за другие годы я пока данными не располагаю). Средний рост новобранцев из 28 великороссийских губерний был примерно на 1 см ниже среднего роста новобранцев из прочих 22 губерний, населенных преимущественно нерусскими (I, 350). Таким образом, по долголетию и грамотности русские существенно отставали от нерусских, по доходу, учитывая приблизительность оценки, положение мало различалось. Следовательно, в целом индекс человеческого развития у нерусских был выше, чем у русских и положение нерусских в целом было предпочтительнее, чем русских. Эти данные приведены в моей книге, правда не в одном месте, а в нескольких главах, хотя, вероятно, их следовало бы где-нибудь объединить вместе. Они-то мне и позволили высказать мнение, что именно в целом плюсы от нахождения в составе России перевешивали минусы. Повторяю, для отдельных народов ситуация могла быть иной и это интересно будет выяснить, но это не входило в мою задачу.

Еще одно замечание Сандерлэнда касается особенностей российской империи. Я сформулировал четыре особенности Российской империи, отличавшие, на мой взгляд, ее от европейских заморских империй. Заморские империи я принял за стандарт, так как считаю Россию европейской страной. Оппонент против этих признаков не возражает, но полагает, что этого недостаточно по двум причинам. Во-первых, необходимо сравнить и с другими - Оттоманской, китайской, Могольской и др. - империями. Думаю, это предложение резонным. Во-вторых, Сандерлэнд находит, что некоторые черты, которые я отношу к особенностям Российской империи, были присущи и некоторым другим империям, в частности русские священники в Казанской губернии были лишь немногим более толерантны к исламу, чем французские миссионеры-иезуиты в Квебеке к язычеству. Однако сам оппонент признает, что русские были хоть немного терпимее французов. Более существенно другое - русские не чувствовали превосходства над мусульманами, благодаря чему последние входили в политическую и интеллектуальную элиту российской империи, хотя со временем сильно обрусели. Напомню фамилии некоторых представителей элиты тюрского происхождения и вам все станет ясно - Аксаковы, Апраксины, Аракчеевы, Бахтины, Бердяевы, Булгаковы, Бухарины, Голенищевы-Кутузовы, Горчаковы, Дашковы, Ермоловы, Карамзины, Киреевские, Куракины, Мещерские, Мусины-Пушкины, Нарышкины, Пироговы, Самарины, Суворовы, Таганцевы, Татищевы, Тимирязевы, Тургеневы, Тухачевские, Тютчевы, Ушаковы, Чаадаевы, Черкасские, Шаховские, Шереметьевы, Юсуповы и т. д. - список длинный.²¹ Ни британская, ни французская, ни испанская элита не имеют в своем составе столько представителей покоренных народов. Еще более существенно третье. Набор признаков Российской империи дает систему, новое целое, которое не сводится к отдельным признакам и не разлагается на них. Да, отдельные признаки российской империи были свойственны другим европейским империям, но все вместе - нет. Поясню мою мысль такой аналогией. Обезьяна во многом похожа на человека, по ряду признаков его превосходит (острее зрение, сильнее физически, в первые месяцы после рождения даже умнее младенца одного с ней возраста), но по совокупности важнейших признаков она представляет другую систему, отличную от человека.

Спрямлять или не спрямлять?

Многие участники дискуссии зафиксировали в "Социальной истории" явление "спрямления", когда важные детали и частности или колебания в развитии какого-нибудь явления не принимаются в расчет. Как правило, применение такого приема ставится в упрек, так как он якобы либо обедняет историческую действительность, либо навязывает фактам схему, либо искусственно обнаруживает тенденцию, которой в действительности нет.

Всем случалось читать стенограмму собственного выступления. Когда говорил, вроде бы все было ясно и понятно и самому, и слушателям, а в стенограмме - не все. Нужно здорово потрудиться, чтобы сделать смысл ясным и понятным. В аналогичной ситуации находится исследователь, который своей целью ставит постижение тенденции, смысла и значения исторических событий за почти 300-летний период. Приходится "спрямлять", так как иного способа определить тенденцию или траекторию развития не существует. В точных и естественных науках этот прием формализован и называется аппроксимацией. Вот график движения урожаев озимой ржи в Подольской губернии за 1883-1914 гг. (см. рис.).

Место рис.

Рис. Урожай озимой ржи в Подольской губернии в 1883-1914 гг., сам

Источник: Н. С. Четвериков. Статистические и стохастические исследования. М., 1963. С. 60.

Глядя на кривую, отражающую изменение ежегодных урожаев, трудно на глаз опередить какую-либо тенденцию в ее изменении. Однако тенденция обнаруживается, если специальным методом "спрямить" кривую. Оказывается, что урожайность росла по типу параболы, т.е. со временем темпы прироста урожайности уменьшались. Думаю, никто не станет спорить, что и кривая реальных данных, и парабола, обнаружившая закономерность в изменении урожайности, имеют значение. Между ними нет противоречий - они говорят о разных, но одинаково полезных вещах. По аналогии, я искал параболу в изучаемых явлениях, а другие - конкретно-историческую кривую. Но разве не целесообразны и полезны оба подхода?! Зачем же сердиться друг на друга и обвинять в искажении исторической действительности?!

П. Н. Зырянов не согласен с положением, что к 1917 г. дворяне юридически утратили все свои сословные права: "Не говоря уже о Дворянском банке, дворянство, например, не уплачивало волостных сборов, которые почти целиком шли на общегосударственные нужды... И в значительной степени именно из-за нежелания участвовать в них дворянство провалило волостную реформу. Не обращая внимания и на этот факт, автор уверенно говорит о "юридической и фактической ликвидации привилегий дворянства" (1, 141). Между тем проект уездной реформы тоже был провален, и руководителем уезда оставался предводитель дворянства, исполнявший эту роль крайне плохо. И никто не отменял требований закона, чтобы земские начальники назначались из дворян, предпочтительно местных...". Да, некоторые маленькие привилегии сохранились, но в какое сравнение они идут с теми, которые дворяне утратили?! Как правильнее сделать общий вывод о динамике сословных прав дворянства с начала XVIII по начало XX в.: дворянство сохранило свои привилегии или их утратило?

Социальное развитие России в реальных координатах происходило по кривой, наподобие той, которая отражает ежегодные изменения урожаев - вперед-назад. Но в этом на первый взгляд беге на месте была траектория с вектором - с конца XVII в. по конец XX в. российское общество развивалось по линии становления индивидуалистской личности, малой демократической семьи, частной собственности, гражданского общества и правового государства. И меня радует, что принципиально с этим никто не спорит.

Признаюсь, что указанную траекторию я обнаружил только после того, как исследование было полностью закончено. Начиная книгу, я предполагал назвать ее "Социальная история России периода империи", а по завершении появился принципиальный подзаголовок, и названия глав приняли современный вид. Вероятно, это создало у некоторых читателей впечатление, что "анализу материала и умозаключениям автора почти всегда предшествует определенная схема" (А. П. Шевырев). Априорной схемы не было, но имелись гипотезы. Думаю, мало кто работает без гипотез, но многие это скрывают, так как среди историков бытует мнение, что использование гипотез и вообще каких либо концепций тождественно априоризму и подгонке фактов под схемы. Вынужден признать, что мои общие и главные гипотезы не подтвердились, поскольку предполагали иную, пессимистическую траекторию развития России, и есть документ, это подтверждающий - в 1991 г. я представил в одно издательство план-проспект "Социальной истории", содержащий эти гипотезы. Однако гипотезы и используемые мной методы анализа материала помогали мне организовать материал, вовсе не предрешая выводов. Таким образом, за 10 лет работы над книгой я из пессимиста превратился в оптимиста.

Нормальна ли Россия?

Кажется, мое утверждение о нормальности, т. е. закономерности исторического развития России и его конгруэнтности социальному развитию западноевропейских стран, разволновало некоторых российских участников. Иностранцы приняли совершенно спокойно и поддержали этот тезис. Полагаю, это только отчасти связано с тем, что одним нравится жить в стране нормальной, а другим, рассердившимся, - в стране непредсказуемой, непонятной, в стране-загадке, в стране-утконосе, словом, в стране не нормальной. О вкусах не спорят. В чем же тогда дело? В. П. Булдаков помогает это понять: "Автор попытался взглянуть на два с половиной века российской истории под совершенно определенным - эволюционистским - углом зрения. Сразу же замечу, что для меня как историка революции, т.е. исследователя "спрятавшейся" до поры до времени смуты, такой подход представляется заведомо сомнительным (курсив мой. - Б.М.), ибо он ориентирован по преимуществу на устойчивость и даже предсказуемость развития России. К тому же автор захватил период от одной смуты до другой". Для тех, кто полагает, что развитие происходит скачками и революции являются локомотивами истории, эволюционное развитие и нормальность - ненормальны. Таким образом, одна из причин расхождений в оценке нормальности России обусловлена различными методологическими ориентациями, а не ошибками конкретно-исторического анализа. Спорить здесь, наверное, бесполезно. Однако следует иметь в виду, разговоры о том, что "умом Россию не понять, аршином общим не измерить" демобилизуют и деморализуют. Если не понять, зачем изучать и стремиться понять?!

Некоторые участники тезис о нормальности не приемлют из-за асимметричности развития в различных сферах российской социальной жизни (А. П. Шевырев, Л. В. Данилова), из-за частых сбоев, т. е. откатов назад, обратимости процесса развития (Т. Г. Леонтьева). Однако вряд ли это может служить основанием для отнесения России к числу ненормальных европейских стран. Согласно теоретикам модернизации, синхронные изменения во всех сферах жизни и соответствующие одномоментные системные сдвиги в обществе в целом осуществляются редко; более часто встречается такой вариант, когда отдельные сектора развиваются асимметрично, когда изменение в одной из социальных сфер вызывает трансформацию в других сферах и в социуме в целом с большим лагом. Динамика развития стран так называемой догоняющей модернизации, к числу которых относятся все страны Восточной и Юго-Восточной Европы, - это вообще непрерывный процесс односторонних, однобоких изменений.²²

Замечу, что нормальность в моем понимании не отменяет специфики российского исторического процесса. Согласен с участниками дискуссии, которые отметили, что в моих выводах акцент сделан на общее с европейскими странами, а российская специфика, объективно отраженная в самом исследовании, оказалась несколько в тени, в результате получился дисбаланс и общая картина предстала до некоторой степени смещенной в сторону общего (Элиза К. Виртшафтер, А. С. Ахиезер, И. В. Побережников, В. В. Согрин). Это сделано намеренно, чтобы подчеркнуть европейскость России, чаще отрицаемую, чем признаваемую. Вместе с тем отмечу, что Британия, Германия, Греция, Испания, Португалия, Франция и любая другая нормальная европейская страна также имели много специфического в своем историческом развитии. Пожалуй, француз, англичанин, как и представитель любой европейской нации, даже обидится на того, кто скажет, что история его страны напоминает историю другой. Поэтому россияне здесь не оригинальны. Однако в отличие от россиян, ни француз, ни англичанин, ни любой другой европеец не станет отрицать общность судьбы и истории. Дроздова правильно отметила, что социальные явления могут быть внешне похожими, не имея ничего общего. Я бы добавил, что бывало и наоборот - некоторые внешне не похожие явления на самом деле имеют много общего и даже принципиальное сходство. Предполагаю, что в отечественной истории второй случай встречался не реже, чем первый. Столыпинская реформа имеет принципиальное сходство с английским огораживанием, Основные законы 1906 г. - эквивалент конституции. В Московской Руси было больше случаев принципиального сходства между внешне непохожими явлениями.²³ Прав Г. Л. Фриз, призывающий поразмышлять над критериями нормальности.

Историк и теория

Нигде в книге ни единого слова не сказано о превосходстве макроисследований над микро-исследованиями, как показалось некоторым коллегам. Я лишь констатировал, что первые не менее необходимы для историографии, чем вторые. Лично мне очень нравится проводить микроисследования и знакомиться с их результатами. Говорить же, что макроисследования вырастают и основываются на микроисследованиях столь же банально, как утверждать, что лучше быть умным, чем глупым. Но "всякому дню подобает забота своя". В настоящее время многие разочаровались в формационной теории, многих не устраивает цивилизационная или модернизационная парадигма. Вследствие этого в отечественной историографии в настоящий момент остро недостает именно макроисследований - именно они создают новые парадигмы, которые хотя бы на какое-то время дают ориентиры для конкретных исследований. Не случайно в точных и естественных науках говорят, что нет ничего практичней хорошей теории. Один из важнейших мотивов, побудивший меня к работе над "Социальной историей", состоял в том, чтобы найти лично для себя ориентиры, своего рода карту-схему для комфортабельного перемещения в российском историческом пространстве периода империи. Кто-то возможно и может бродить по улицам и переулкам огромного города без карты, у меня, да и у многих других, такое занятие вызывает уныние. Но на карте-схеме переулки и маленькие улицы, как правило, не отмечаются, поэтому, как верно заметил Д. Филд, мой "социальный ландшафт состоит главным образом из магистралей и больших площадей".

В ряде отзывов прозвучало недоверие к использованным в книге социологическим теориям и концептам, что, на мой взгляд, отражает широко распространенную среди историков аллергию к теории, полагающих, что применение теории ведет к утрате объективности исследования, к априоризму. В частности некоторым коллегам показалось, что "Социальная история" основана на теории модернизации, под которую как бы подогнан российский материал. Это глубокое заблуждение. Если бы российская государственность не развивалась в сторону правового государства, общество не приобретало черты гражданского общества, семья не становилась малой и демократической, то использование теории модернизации или любой другой теории не могло бы обнаружить этих процессов. Если бы социальные группы не эволюционировали от общностей к обществам, то и этот процесс не удалось бы зафиксировать. Но естественно, что если бы автор не поставил вопросов о том, становились ли государственность правовой, общество - гражданским, семья - малой и демократической, община обществом, то и ответов на эти вопросы не было бы получено. Таким образом, применение любой теории не предопределяет выводов, а только помогает поставить интересные вопросы и организовать материал. Аллергия к теории - возможно, защитная реакция против монопольного положения марксизма, которое он занимал в советской социальной науке. Но сейчас монополии нет и аллергию можно считать тяжким пережитком и атавизмом. Что касается терминологии, то многие понятия из теории модернизации прочно вошли в язык социальной науки. Если кто-то использует слово "бессознательное", то это не свидетельствует о том, что он фрейдист. Впрочем, теория модернизации, на мой взгляд, полезный инструмент анализа в историческом исследовании, хотя она, как правильно сказал М. А. Клупт, не должна стать единственно верной. Многие выводы исследования действительно коррелируют с выводами классического варианта этой теории - надежное свидетельство того, что Россия является нормальной европейской страной и развивается в общеевропейском русле.

С другой стороны, некоторые рецензенты считают, что именно более широкая опора на теорию поможет правильно объяснить противоречивость и своеобразие российского исторического процесса и предлагают усилить теоретический и методологический аспект (А. С. Ахиезер, И. В. Побережников, А. Дж. Рибер, Н. В. Романовский, А. Г. Слуцкий, В. В. Согрин). Романовский не только аргументированно поддержал междисциплинарную ориентацию "Социальной истории", но высказал глубокие и стимулирующие идеи о необходимости для социальных историков активнее использовать социологию. Во-первых, он очень интересно интерпретировал фактический материал, содержащийся в книге, в социологических понятиях. Во-вторых, предложил некоторые социологические методы для анализа конкретных сюжетов. Например, для анализа причин краха империи под влиянием модернизации целесообразно взять на вооружение концепцию Э. Дюркгейма об интеграции и солидарности. Применяя эту концепцию, можно сказать, что крах наступил вследствие того, что в ходе модернизации традиционная механическая солидарность в общностях ослабла, а новая органическая рациональная солидарность в обществе еще не успела сложиться, что к 1914 г. привело к ослаблению интеграционного потенциала социума в целом. Под влиянием войны наступила полная дезинтеграция общества, приведшая к распаду власти и государства. Вторая плодотворная идея состоит в том, чтобы применить социологию коммуникаций при анализе взаимоотношений между верховной властью и бюрократией, с одной стороны, и народом и общественностью, с другой, а также между народом и общественностью. В пользу такого подхода говорит то, что разрывы в каналах коммуникаций между обществом и государством совпадали с периодами смут и революций, напротив, существование диалога социальную напряженность уменьшало или снимало. Интересно предложение приложить гендерную социологию к анализу положения женщин в обществе. Как и Романовский, я глубоко уверен, что именно в социологии социальные историки найдут огромные резервы для повышения уровня анализа исторической действительности. Согласен с рецензентом, что более активно следует обращаться и к теории модернизации. Данная теория и вышла из моды (хотя до сих пор в ходу) на Западе, где она долго и плодотворно применялась. Однако в России только недавно появились первые обнадеживающие опыты ее адекватного приложения к российскому материалу.²⁴

Интересное предложение сделал Побережников, активно работающий с теорией модернизации и вообще в ракурсе междисциплинарной истории,²⁵ - посмотреть на процесс российскую модернизации с точки зрения теории диффузии. Россия, считает он, использовала в целях модернизации механизмы диффузии, западные институты и ценности - в качестве образцов для подражания. Диффузия не сопровождалась заменой старых институтов и ценностей новыми - происходило сложное взаимодействие между "традиционным" и "современным", которое сопровождалось трансформацией содержания того и другого, перестановкой акцентов в том и другом. Вследствие этого возникавшая в результате этого амальгама "старого" и "нового" не была элементарной калькой с того, чем было, например, современное европейское сообщество. Действительно, именно так все и происходило в ходе европейской модернизации. Индустриализация - составная часть модернизации, началась в Англии, затем пришла на континентальную Европу, захватывая одну страну за другой, и в каждой происходила с большими или меньшими особенностями, повторяя английскую индустриальную революции лишь в общих чертах. Демографическая революция началась во Франции, на другие страны распространилась с важными отклонениями от французской модели. В России все процессы, составлявшие модернизацию, происходили также своеобразно, сохраняя лишь принципиальное сходство - развивались индивидуалистическая личность, демократическая семья, гражданское общество, правовое государство, рыночная экономика.

Россия - отсталая страна?

Дж. Бушнелл полагает и многие с ним согласны, что Россия двигалась по европейскому пути, только медленнее, поэтому она со временем превратилась в отсталую страну. Не могу с этим согласиться.

У психологов есть такое понятие "социально запущенный ребенок". Ребенок родился совершенно нормальным, но, что называется, в трудной семье - пьянство и бедность родителей привели к тому, что за ним плохо ухаживали, с ним не занимались (не читали книг, не играли), вследствие чего его развитие затормозилось. В школе обнаруживается, что ребенок не справляется с программой, и его отправляют в специальную школу, где другая программа, другие подходы. Ровесники этого ребенка из нормальных семей прошли во-время все стадии умственного развития, а этот бедняга - нет. И вот он стал социально запущенным. При очень благоприятных обстоятельствах он может догнать сверстников, не самых лучших, хотя пороху не выдумает. На мой взгляд, говорить, что России "отсталая" страна - это то же, что назвать ее социально запущенным ребенком. И аргументация та же самая. На заре истории, в киевское время, мы были как бы нормальными европейцами, но в середине XIII в. на 250 лет попали в тяжелые условия татаро-монгольского ига - тяжелое детство. Только от него освободились, подоспело крепостное право - еще на 250 лет - тяжелое отрочество. Татаро-монгольское иго и крепостное право нас затормозили, заморозили, сделали отсталыми или, как говорят современные теоретики модернизации, - недоразвитыми, и до сих пор мы не может быть наравне с ровесниками из западноевропейских стран. Я думаю по-другому. Россия действительно с опозданием переживает все те же процессы и проходит те же стадии, что и западноевропейские страны, но не потому, что россияне - умственно отсталые или социально запущенные дети, а потому, что Россия как государство и цивилизация позже, чем западноевропейские страны, если можно так сказать, родилась. Уже Киевская Русь не являлась феодальным обществом в европейском смысле этого понятия; феодальные черты появились несколькими столетиями позже - в XIII-XVI вв. Мы всегда, по крайней мере последнюю тысячу лет, когда возникла наша государственность, бежали быстро, по крайней мере так же быстро, как наши соседи на Западе. Это дает основание считать Россию не отсталой и запущенной, а (молодой и быстро растущей страной) страной другого часового пояса, над которой солнце христианской цивилизации взошло на несколько столетий позже, чем над западноевропейскими странами.

В заключение хочу еще раз поблагодарить всех участников дискуссии за большой труд по прочтению "Социальной истории" и высказанные соображения и замечания, учесть которые, правда, очень нелегко - диапазон мнений был столь широк, что учет пожеланий с одной стороны ведет к усилению критики с другой. Однако на перекрестке мнений обозначились три главных направления усовершенствования предложенной мной концепции:

наполнить формально-юридический анализ эмпирическими данными, усилить фактическое обоснование выводов, например об эволюции российской государственности в сторону правового государства, общества - в направлении гражданского общества, и т.д.;

усилить теоретический и методологический аспекты анализа, более активно использовать социологические концепции и теории, принять во внимание постмодернистские концепты, в частности учесть так называемый "лингвистический поворот";

расширить рамки анализа, включив в исследование новые объекты - маргинальные социальные группы, рабочий класс, добровольные ассоциации и т.п.

Очевидно, что полная реализация этих пожеланий потребует многолетних изысканий не только с моей, но со стороны всего исторического сообщества, так как "Социальная история" - работа синтезирующая. В мои планы входила подготовка через несколько лет нового расширенного и исправленного издания книги, где критика была бы принята во внимание в полной мере. Предложение издательства "Дмитрий Буланин" опубликовать третье издание "Социальной истории" застало меня в разгар работы над новой книгой по антропометрической истории России за три столетия, XVIII-XX вв., которая является подготовительной работой для этого нового издания. Дело в том, что антропометрические данные дают мощный инструмент для оценки динамики благосостояния населения и благодаря этому - для эмпирической проверки эффективности работы экономики, самодержавия и всего государственного механизма. Однако до окончания работы еще далеко. Поэтому я решаюсь на третье издание без существенной переработки, тем более что еще не накопилось достаточно материала, который я собираю со времени публикации первого издания книги в 1999 г., для ревизии сделанных выводов. Однако третье издание - не стереотипное: в нем исправлены замеченные опечатки и неточности предыдущих изданий, дополнена библиография, включены новые антропометрические данные и мой ответ на критику; оно содержит также предисловие, написанное по просьбе издательства известными западными русистами проф. Брандайского университета (США) Грегори Фризом, проф. Манчестерского университета (Великобритания) Питером Гейтреллом и проф. Миддлбери (США) Колледж Дэвидом Мейси.

Примечания

¹ Аврус А. И., Голуб Ю. Г. Новый рубеж отечественной исторической науки // Клио. Журнал для ученых. 2001. № 2 (14). С. 244-247; Архипов И. Л. История в поисках человека (О новых тенденциях в изучении российской истории) // Звезда. 2002. № 3. С. 211-216; Ахиезер А. С. Специфика исторического опыта России: трудности и обобщения. Размышления над книгой // Pro et Contra. 2001. Т. 6. № 4. С. 209-221; Булдаков В. П. Социальная история России: лечение новыми иллюзиями? // Український гуманітарний огляд. Киiв. 2000. Вип. 4; Вахрушев В. С. Драма или трагедия? Размышления над книгой Б. Н. Миронова "Социальная история России" // Российский исторический журнал (г. Балашов). 2000. № 1. С. 47-57; Карпачев М. Д. Умом Россию понимая // Новый мир. 2000. № 6. С. 218-225; Побережников И. В. // Уральский исторический вестник. 2001. № 7. С. 406-410; Рибер А. // Ab Imperia. 2000. №.3-4. С. 433-437; Романовский Н. В. О социологизме исследования истории России // Социологические исследования // 2000. № 4. С. 143-148; Российское общество и средства массовой коммуникации. Т. 5. № 4. С. 209-221; Сколько Россий в современной России // Российский Кто есть Кто. 28.04.2000. № 2 (17); Согрин В. В. Клиотерапия и историческая реальность (Размышление над монографией Б. Н. Миронова "Социальная история периода империи") // Общественные науки и современность. 2002. № 1. С. 144-160; Файбусович Э. Л. Союз двух муз // География, 1 марта 2000, № 11. С. 14; Хорос В. Г. Оглянись, понимая. Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII-начало XX в.): Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 1999. Т. 1, 2. // Новое литературное обозрение. М., 2000. № 45. С. 380-391; Хэфнер Л. // Ab Imperia. 2000. №.3-4. С. 424-432 (эта же рецензия опубликована в Германии: Haefner, Lutz. Social'naja istorija Rossii perioda Imperii // Jahrbucher fur Osteuropaeische Geschichte. 2001. No.1. S. 99-104); Ingold F. Ph. Klio, steh mir bei. Boris Mironows Neuinszenierung der russischen Geschichte // Frankfurter Allgemeine Zeitung. 10. Januar 2001. No. 8; Okenfus M. J. A Social History of the Russian Empire and of Imperial Russia // Jahrbucher fur Osteuropaeische Geschichte. 2001. No.1. S. 96-99; Wirtschafter E. K. // Kritika: Exploration in Russian and Eurasian History. Vol. 2. No. 2. Winter 2001. P. 1-7; Zelnik, Reginald // American Historical Review. December 2001. P. 1903-1904; Парамонов Б. Российская история - нормальный ход? / Радио "Свобода". 24 мая 2001 //www.svoboda.org/programs/rq/2001.

² На круглом столе выступили 32 человека: Аврус А. И., Болховитинов Н. Н., Булдаков В. П., Бушнелл Дж., Гейтрелл П., Голуб Ю. Г., Данилова Л. В., Даниэл Ф., Долбилов М. Д., Дроздова Н. П., Зверев В. В., Зырянов П. Н., Иванова Н. А., Камкин А. В., Карпачев М. Д., Китанина Т. М., Куксанова Н. В., Куприянов А. И., Леонтьева Т. Г., Медушевский А. Н., Мэйси Д. А. Дж., Островский А. В., Пиотух Н. В., Романовский Н. В., Секиринский С. С., Тихонов Ю. А., Тютюкин С. В., Фриз Г. Л., Хильдермайер М., Шевырев А. П., Шелохаев В. В., Шиловский М. В.: Российский старый порядок: опыт исторического синтеза. "Круглый стол". Материал подготовил С. С. Секиринский // Отечественная история. 2000. № 6. С. 43-93.

³ На форуме выступили Вагнер У. Г., Рансэл Д. Л., Сандерлэнд В., Хок С. Л.: Forum // Slavic Review. Vol. 60. No. 3. Fall 2001. P. 550-599: Ransel D. L. A Single Research Community: Not Yet (p. 550-557); Wagner W. G. Law and State in Boris Mironov's Sotsial'naia istoria Rossii (p. 558-565); Mironov B. N. Response to William G. Wagner's "Law and State in Boris Mironov's Sotsial'naia istoria Rossii" (p. 566-570); Sunderland W. Empire in Boris Mironov's Sotsial'naia istoria Rossii (p.571-578); Mironov B. N. Response to Willard Sunderland's "Empire in Boris Mironov's Sotsial'naia istoria Rossii" (p. 579-583); Hock St. L. B. N. Mironov and his "Demographic Processes and Problems" (p. 584-590); Mironov B. N. Response to Steven L. Hock's "Mironov and his 'Demographic Processes and Problems'" (p. 591-599).

⁴ При обсуждении книги 15 декабря 1999 г. в С.-Петербургском Доме ученых выступили 8 человек: Елисеева И. И., Клупт М. А., Олегина И. Н., Островский А. В., Слуцкий А. Г., Файбусович Э. Л., Чистякова Н. Е., Шепелев Л. Е.: Елисеева И. И. Обсуждение монографии Б. Н. Миронова "Социальная история России" // Английская набережная. Ежегодник Санкт-Петербургское научное общество историков и архивистов. СПб., 2000. С. 467-473; Рабжаева М. В. Смена вех в понимании российской истории: обсуждение книги Б. Н. Миронова "Социальная история" // Журнал социологии и социальной антропологии. Т. 3. 2001. № 2. С. 174-189.

⁵ На обсуждении 1 декабря 1999 г. выступили Дроздова Н. П., Расков Н. В., Рисованный И. М., Рязанов В. Т., Ушанков В. А.: Дроздова Н. П. // Вестник С.-Петербургского университета. Серия 5. Экономика. 2000. Вып. 3. № 21. Сентябрь. С. 169-174.

⁶ Бессонова О. Э., Кирдина С. Г., О'Саливан Р. Рыночный эксперимент в раздаточной экономике России. Новосибирск, 1996. С. 129-136, 173-175; Кирдина С. Г. Институциональные матрицы и развитие России. М., 2000. С. 88-92.

⁷ Секиринский С. С. (ред.). История России XIX-XX веков: Новые источники понимания. М., 2001.

⁸ "По данным исследования, проведенных газетой "Вашингтон Пост", в США продолжает существовать расовая и этническая дискриминация. Почти половина - 46% - опрошенных чернокожих американцев заявили, что за последние 10 лет сталкивались с проявлениями расовой дискриминации. На этот вопрос ответили положительно 39% опрошенных американцев азиатского происхождения и 18% белых. Расовые проблемы стали препятствием к карьерному росту для 35% чернокожих, 19% американцев латиноамериканского происхождения, 18% выходцев из Азии и 10% белых. С угрозами и нападениями на этой почве сталкивались 17% афроамериканцев, 13% латиноамериканцев, 15% азиатов и 9% белых". ВАШИНГТОН-ОНЛАЙН, 26 июня 2001 года.

⁹ Общие работы по истории общественных организаций в России: Ануфриев Н. П. Правительственная регламентация образования частных обществ в России // Елистратов А. И. (сост.). Вопросы административного права. М., 1916. Ч. 1. С. 15-44; Степанский А. Д. (1) История общественных организаций дореволюционной России. М., 1977; (2) Материалы легальных общественных учреждений Царской России (середина XVIII в.-февраль 1917 г.) // Археографический ежегодник. 1978. М., 1979. С. 69-80; (3) Самодержавие и общественные организации России на рубеже XIX-XX вв. М., 1980; (4) Общественные организации в России на рубеже XIX-XX веков. М., 1982. См. также: Макарихин В. П. Губернские ученые архивные комиссии. Н.-Новгород, 1991.

О добровольных обществах: Андреева Т. А. Общественные организации средних городских слоев Урала // Социально-политические институты провинциальной России (XVI-начала XX вв.). Челябинск, 1993. С. 36-51; Бердова О. В. Культурная жизнь Костромы и Костромской губернии по материалам местной периодической печати конца XIX-ХХ в. Автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 1998; Дашкевич Л. А., Корсунова С. Я. Техническая интеллигенция горнозаводского Урала: XIX век. Екатеринбург, 1997. С. 170-195; Зорин А. Н., Клюшина Е. В. Общественные организации городов // Зорин А. Н. (руковод. проекта). Очерки городского быта дореволюционного Поволжья. Ульяновск, 2000. С. 416-467; Зорина Л. И. Уральское общество любителей естествознания. 1870-1929: (Из истории науки и культуры на Урале). Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Екатеринбург, 1995; Общества // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. СПб., 1897. Т. 21. С. 607-628; Пирогова Е. П. 1) Научно-краеведческие общества Пермской губернии в пореформенный период. Дисс. ... канд. ист. наук. Свердловск, 1989; 2) К истории уральских научно-краеведческих центров пореформенного периода // Культура и интеллигенция России: социальная динамика, образы, мир научных сообществ (XVIII-XX вв.). Материалы Третьей всероссийской научной конференции. Т. 1. Научные сообщества в социокультурном пространстве России (XVIII-XX вв.). Омск, 1998. С. 61-63; 3) Научно-краеведческие общества пореформенного Урала // Уральский сборник: История. Культура. Религия. II. Екатеринбург, 1998. С. 185-197; 4) Пермская ученая архивная комиссия и ее деятели // Уральский сборник: История. Культура. Религия. III. Екатеринбург, 1999. С. 197-233; Соболева О. Ю. Региональные легальные общественные организации на рубеже XIX-XX вв. (1890-1914) (на материалах Костромской и Ярославской губерний). Дис. ... канд. ист. наук. Иваново, 1993; Туманова А. С. 1) Неполитические общественные организации города Тамбова в начале XX века (1910-1917). Автореф. дис. ... канд. ист. наук. Воронеж, 1996; 2) Общественные организации города Тамбова на рубеже XIX-XX веков: Учебное пособие. Тамбов, 1999; Хэфнер Л. "Храм праздности": ассоциации и клубы городских элит в России (на материалах Казани: 1860-1914 гг.) // Зорин А. Н. (руковод. проекта). Очерки городского быта дореволюционного Поволжья. Ульяновск, 2000. С. 468-526.

О клубах и салонах см.: Аронсон М. И., Рейсер С. А. (сост.). Литературные кружки и салоны. Л., 1929; Барсуков А. П. Российское благородное собрание в Москве, по сохранившимся архивным документам. С приложением Правил Российского Благородного собрания 1803 г. и Устава 1849 года. М., 1901; Бродский Н. Л. (ред.). Литературные салоны и кружки: Первая половина XIX века. М.; Л., 1930; Гиляровский В. А. Москва и москвичи. М., 1968. С. 235-261; К истории Московского английского клуба // Русский архив. 1889. Т. 27. С. 85-98; Клуб // Новый энциклопедический словарь. Т. 21. Пг., б. г. Стлб. 914-917; Комиссаренко С. С. Клуб как социально-культурное явление: Исторические аспекты развития. Учебное пособие. СПб., 1997; Науменко В. К истории учреждения Киевского Дворянского Собрания // Киевская старина. 1889. Ч. 2. С. 495-499; Никольский В. А. (ред.). Московское купеческое собрание. Исторический очерк. М., 1914; Петров Ю. В. Клубные объединения и их роль в консолидации гражданского общества // Горшков М. К. и др. (ред.). Становление институтов гражданского общества: Россия и международный опыт. Материалы международного симпозиума 31 марта-1апреля 1995 г. М., 1995; Туев В. В. История клубов Кузбасса. Кемерово, 1996; Хованский Н. Ф. Немецкий и коммерческий клубы в Саратове // Саратовский край. Исторические очерки, воспоминания, материалы. Издание Саратовского Общества вспомоществования нуждающимся литераторам. Саратов, 1893. Вып. 1. С. 353-362.

Большой интерес к общественным организациям в рамках большой проблемы становления гражданского общества в России проявляют зарубежные историки: Бредли Дж. Общественные организации и развитие гражданского общества в дореволюционной России // Общественные науки и современность. 1994. № 5. С. 77-89; Линденмайер А. Добровольные благотворительные общества в эпоху Великих реформ // Захарова Л. Г., Эклоф Б., Бушнелл Дж. (ред.). Великие реформы в России: 1856-1874. М., 1992. С. 283-300; Bernstein L. Women on the Verge of a New Language: Russian Salon Hostesses in the First Half of the Nineteenth Century // Goscilo H., Holmgren B. (eds.). Russia - Women - Culture. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 1996. P. 209-224; Bradley J. (1) Voluntary Associations, Civil Culture, and Obshchestvennost' in Moscow // Clowes E. W., Kassow S. D., West J. L. (eds.). Between Tsar and People: Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1991. P. 131-148; (2) Russia's Parliament of Public Opinion: Association, Assembly, and the Autocracy, 1906-1917 // Taranovski Th. with McInerny P. (eds.) Reform in Modern Russian History: Progress or Cycle? Cambridge: Cambridge University Press, 1995. P. 212-236; Friedan N. M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1865-1905. Princeton: Princeton University Press, 1981; Holmgren B. Stepping Out / Going Under: Women in Russia' Twentieth-Century Salons // Goscilo H., Holmgren B. (eds.). Russia - Women - Culture. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 1996. P. 225-246; Lindenmeyr A. (1) Voluntary Associations and Russian Autocracy: The Case of Private Charity. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1990; (2) Poverty is not a Vice: Charity Society and the State in Imperial Russia. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1996; Ruane Ch. Gender, Class, and the Professionalization of Russian City Teachers: 1860-1914. Pittsburgh, Penn; London: University of Pittsburgh Press, 1994; Sandler St. Pleasure, Danger, and Dance: Nineteenth-Century Russian Variations // Goscilo H., Holmgren B. (eds.). Russia - Women - Culture. Bloomington, Indianapolis: Indiana University Press, 1996. P. 247-272; Swain G. R. Freedom of Association and the Trade Unions, 1906-1914 // Crisp O., Edmondson L. (eds.). Civil Rights in Imperial Russia. Oxford: Clarendon Press, 1989. P. 171-190.

¹⁰ Миронов Б. Н. Бремя величия: Военные победы и уровень жизни россиян в XVIII столетии // Родина. 2001. № 9. С. 32-36.

¹¹ Отечественная история. 2002. № 2. С. 202.

¹² Boskovska N. 1) Die russische Frau im 17. Jahrhundert. Koln, 1998; 2) Muscovite Women during the Seventeenth Century: At the Peak of the Deprivation of their Rights or on the Road towards New Freedom? // Forschungen zur osteuropaeischen Geschichte. 2001. Vol. 56.

¹³ Coale A. J., Anderson B. A., Harm E. Human Fertility in Russia since the Nineteenth Century. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1979. P. 17

¹⁴ См.: Баркалов Н. Б., Иванов С. Ф. (ред.). Основы изучения человеческого развития. М., 1998; Саградов А. А. 1) Народонаселение и устойчивое развитие. М., 1998; 2) Россия и индекс человеческого развития // Население и общество. Информационный бюллетень Центра демографии и экологии человека Института народнохозяйственного прогнозирования РАН. Февраль 2000. № 43.

¹⁵ Недавно вышедшая книга Шаран Фриз содержит много интересной информации о демографии российских евреев периода империи: Freeze Ch. Y. Jewish Marriage and Divorce in Imperial Russia. Hanover, NH: Brandeis University Press, 2002.

¹⁶ Подсчитано по: Общий свод по империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения, произведенной 28 января 1897 г. СПб., 1905. Т. 2. С. 144-145.

¹⁷ Подсчитано по: Первая всеобщая перепись населения Российской империи 1897 г. Т. 45. Уфимская губерния. Ч. 2. СПб., 1904. С. 61, 65.

¹⁸ Антропов П. А. Финансово-статистический атлас России. СПб., 1898. Табл. 1-4.

¹⁹ См., например: Дедюлин С. А. К вопросу о причинах физического вырождения русского народа (Составлено по отчетам Государственного Контроля в диаграммах и таблицах). Доклад высоч. утвержденному Обществу для содействия русской промышленности и торговле 25 марта 1899 г. СПб., 1900.

²⁰ Подсчитано по: Общий свод по империи результатов разработки данных первой всеобщей переписи населения. Т. 2. С. 151.

²¹ Баскаков Н. А. Русские фамилии тюркского происхождения. М., 1979.

²² Tiryakian E. Modernization in a Millenarian Decade: Lessons for and from Eastern Europe // Grancelli B. (ed.). Social Change and Modernization: Lessons from Eastern Europe. Berlin; New York: De Gruyter, 1995. P. 255.

²³ Павлов-Сильванский Н. П. Феодализм в Древней Руси. М.; Пг., 1923. С. 181-186.

²⁴ Алексеев В. В. и др. Региональное развитие в контексте модернизации. Екатеринбург-Лувен, 1997; Алексеев В. В. (ред.). Опыт российских модернизаций XVIII-XX века. М., 2000; Вишневский А. Г. Серп и рубль: Консервативная модернизация в СССР. М., 1998; Пантин В. И., Лапкин В. В. Волны политической модернизации в истории России. К обсуждению гипотезы // Полис. 1998. № 2. С. 39-51; Модернизация: факторы, модели развития, последствия изменений // Уральский исторический вестник. Екатеринбург, 2000. Вып. 5-6.

²⁵ Побережников И.В. Модернизационная перспектива: теоретико-методологические и дисциплинарные подходы // Третьи Уральские историко-педагогические чтения. Екатеринбург, 1999. С. 16-25; Побережников И.В. Дилеммы теории модернизации // Третьи Татищевские чтения. Екатеринбург, 2000. С. 6-15; Побережников И.В. Модернизация: определение понятия, параметры и критерии // Историческая наука и историческое образование на рубеже XX-XXI столетия. Четвертые всероссийские историко-педагогические чтения. Екатеринбург, 2000. С. 105-121.