От идеологии к мегапроекту: Условия Реализации^*

            А.В.Рубцов

Парадоксальность и опасность ситуации, в которой Россия оказалась в начале нового века, заключается в том, что страна нуждается в кардинальных, системных и быстрых преобразованиях, но в таких обстоятельствах, когда буквально всё –– и в объективных условиях, и в субъективном отношении –– по самой своей природе сопротивляется необходимому, более того, явно перезревшему обновлению.

О том, что это действительно так, свидетельствует не только анализ условий[1], но и реальный ход событий, сама практика начатых (возможно, точнее будет сказать якобы начатых) преобразований. Так, задача диверсификации, перехода от доминирования сырьевого экспорта (так называемый инерционный сценарий) к экономике высоких технологий, наукоемких производств и массовых инноваций (инновационный сценарий) уже стала общим местом стратегических и программных документов, а также текущей аналитики. Однако теперь столь же общим местом все чаще становится вывод о том, что эта задача пока решается крайне медленно и слабо, к тому же совершенно неудовлетворительно и по темпу, и по качеству промежуточных результатов, и тем более с точки зрения шансов на достижения результатов стратегического порядка. Это признают уже практически все: как эксперты, так и сами представители политического руководства. Если же оценить проблему с точки зрения общего масштаба задачи и оставшегося временного ресурса, то придется признать, что при имеющихся результатах и набранных темпах преобразований задача фундаментальной диверсификации не решается вовсе. Иначе говоря, к моменту неизбежного начала срывов в сырьевой экономике страна при таких темпах обновления окажется явно не готовой к удержанию геостратегии, к воспроизводству политической, государственной и социальной системы на несырьевой основе. Возможно даже –– к сохранению целостности.

Когда особо крупный стратегический план сталкивается с явными, а то и просто катастрофическими пробуксовками, полезно проанализировать как его базовую идеологию, так и в особенности практику реализации. В особенности: план воплощения проекта (стратегический, тактический и оперативный –– «пошаговый»); систему управление ресурсами; идеологию мобилизации; тактику выстраивания поддерживающих коалиций, нейтрализации сопротивления, инерций и т.д.

Сейчас снижение тона инновационной риторики оправдывается ситуацией кризиса, разразившегося во второй половине 2008 г., продолжающегося в 2009 г. и в отношении которого пока неясно, когда он может быть преодолен в мире в целом и в России в частности. Пока кажется естественным переждать острую фазу этого кризиса, чтобы потом вновь вернуться к интенсивному запуску инновационной стратегии. Однако если для инновационно заряженных стран нынешний кризис рано или поздно как таковой закончится, то для нас это еще и репетиция другого, полномасштабного постсырьевого кризиса, который рано или поздно ударит поверх глобальных циклов, когда у других все уже более или менее войдет в своё русло. Таким образом, инновационный маневр для нас это не дополнение к сырьевому «благоденствию», а выход из острой и одновременно хронической кризисогенной ситуации. Нынешний кризис –– это еще и напоминание о том, что бывает с сырьевыми экономиками, когда конъюнктура на рынке сырьевых продаж критически ухудшается. В прошлый раз не стало Союза Советских Социалистических Республик.

Кроме того, в сложившихся условиях снижение темпа, даже из-за кризиса, чревато для страны стратегическими потерями. В начале нового века Россия оказывается перед вызовом очередной форсированной модернизации. Но теперь все куда серьезнее. Прямо сейчас мир стремительно делится на тех, кто уже вошел или еще успевает войти в поток ускоренных изменений, и на тех, кто в него уже никогда не войдет. Человечество попадает в совершенно другую историю –– с другой эсхатологией прогресса. Историческое движение меняет формат и графики: время догоняющих модернизаций на исходе, уже практически кончилось. Теперь и впредь более нельзя рассчитывать, что в критический момент можно будет снова собраться с силами и с духом, отмобилизоваться, догнать и перегнать. Отставание в любой момент может стать необратимым. При этом при любых сценариях и при любых сроках прогнозов относительно обвала сырьевой экономики точку невозврата страна проходит уже сейчас.

Далее важно понять как остроту проблемы, так и ее масштаб, историческую размерность. Смена вектора развития с сырьевого на инновационный –– проект, как уже отмечалось, не менее эпохальный, чем предпринятая в свое время впервые в истории попытка построения плановой экономики или столь же новаторская задача воссоздания на этих руинах современного цивилизованного рынка. С исторической, да и с политической точки зрения это очень, возможно, даже слишком крутой замес: быстро и всерьез перейти от сырьевой экономики к инновационной в условиях, когда задача воссоздания цивилизованного рынка и соответствующей системы социально-политических отношений не решена даже в первом приближении. Иными словами, инновационный маневр приходится начинать в условиях, когда инерции посттоталитарного авторитаризма целиком не изжиты, когда переход к новой системе социально-экономических и общественно-политических отношений еще слишком далек от завершения. Возможно, это худший из вариантов: запускать инновации в условиях, когда тоталитарная и посттоталитарная схемы с характерными для них возможностями идеологической, политической, административной и ресурсной накачки уже не работает, а стимулы и самоорганизация не вполне сформировавшегося рынка –– еще не достаточны для выхода из колеи, причем, даже в первом приближении.

Задача осложняется тем, что на пути в инновационное, наукоемкое и высокотехнологичное будущее нам предстоит пройти еще и второе издание промышленной революции, провести реиндустриализацию в постиндустриальную эпоху, проще говоря, восстановить способность к производству как таковому. Проблема сырьевой экономики не в том, что она производит мало инновационного, а в том, что она вообще мало производит. И более того, постепенно утрачивает способность к самостоятельному производству несырьевых товаров.

Ситуация еще более осложняется тем, что статус сырьевой страны не сводится к экономике, даже вкупе с ее политическими производными. Исторически складывается культура недоделанности, цивилизация «низких переделов». В качестве сырьевого продукта или полуфабриката страна начинает производить образование и знания, научные открытия и технические идеи. Генерируются полусырые проекты всего и вся, нередко гениальные, но редко доходящие до воплощения. Живым сырьем становится население, используемое как расходный материал при освоении земель, строительстве городов и уникальных объектов, в военных победах и служении геополитической миссии, в индустриализациях и модернизациях, в экономических и социальных реформах, в идеологических экспериментах на человеке и в политических опытах с обществом, в обыденных взаимоотношениях с властью. Пассивным материалом в обработке предвыборными кампаниями и повседневной пропагандой оказывается сознание, с которым осуществляют очистку и возгонку, как с сырой нефтью. Наконец, сама страна становится историческим полуфабрикатом, вечной заготовкой под будущее «правильное» существование и благоденствие. Природное богатство становится «сырьевым проклятьем» не только для экономики, но и для общества, для самой истории нации.

Сейчас, в самый критический момент, страна попадает в историческую ловушку. Как раз тогда, когда ведущие мировые экономики совершают инновационный рывок и уходят в вечный отрыв, нас буквально стреножит фантастическая конъюнктура на сырьевом рынке, остающаяся терпимой даже при всех передрягах нынешнего кризиса. С точки зрения задач преобразований и потребности в модернизации, время для реформ –– лучше не придумаешь. Но с точки зрения текущей конъюнктуры и субъективных условий, из нее вытекающих, –– положение, что называется, хуже не придумаешь.

Проблема не только в том, что экспортно-сырьевой потенциал расслабляет, снижая энергию инновационного маневра. Мощный экспорт сырья создает гипертрофированную зону перераспределения, которая становится источником отчаянного и организованного сопротивления запуску инновационной стратегии. И эта проблема уже давно вовсе не тактическая, а именно стратегическая и политическая.

В частности, острота положения заключается в том, что для реализации инновационной стратегии необходимо прежде всего создание адекватной институциональной среды. Запуск инноваций в режиме пресловутого ручного управления и в самом деле в какой-то момент может быть почти безальтернативным (о чем сейчас достаточно много говорят –– и в целом не без оснований). Однако на данной констатации слишком часто останавливаются, принимая ее в качестве едва ли не стратегического условия. Вывод выглядит примерно так: если инновации не запускаются сами, будем запускать их в директивном порядке, если надо –– чуть ли не силой. Этот вывод не кажется преувеличением, если в стратегии, а особенно в реалиях запуска серьезных, стратегических инновационных проектов оценить соотношение стимулов и условий, с одной стороны, и ставку на ручное управление, на «принуждение к инновациям» –– с другой. Пропорция здесь явно в пользу управленческой, директивной, «силовой» составляющей. Иногда это начинает напоминать «принуждение к миру» в последней кавказской войне.

При этом для управленческой иерархии ручное управление имеет множество соблазнов. Это и маскировка неспособности к решению сложных, многоходовых стратегических и политических задач, и податливость на посулы «простых и сильных» решений, и статус спасителя, вершителя судеб, и организационные привилегии… и т.д. и т.п., вплоть до сугубо коррупционных возможностей подключения к инвестиционным потокам. Поэтому неудивительно, что на практике идеология ручного управления у нас сейчас, как правило, много выигрывает в сравнении с идеологией, а тем более реалиями создания адекватной институциональной среды. Что же касается простого вопроса: а что произошло со страной, с экономикой и с обществом, если инновационное развитие в ней практически не имеет само по себе внутренних стимулов и нормальных внешний условий, –– этот вопрос, по сути, даже не ставится.

Вместе с тем, такое положение (вынужденность на запуск инноваций в ручном режиме) правильнее рассматривать как сугубо ситуативное и при этом одиозное. Особенно в плане мировой конкуренции. Инновации вообще сильно завязаны на конкуренцию: начиная с космоса и заканчивая мобильными телефонами, модельный ряд которых обновляется за полгода, бритвенными станками с пятью лезвиями и зубными пастами, выходящими на «качественно новые потребительские рубежи» буквально каждый месяц. В конкурентной экономике (и политике) инновационный поток –– это «мотор» соперничества, более того –– инструмент борьбы за выживание. Мы же со своим ручным управлением уподобляемся автогонщикам, которые вышли на международные соревнования против ведущих иномарок мира на продукции отечественного автопрома. И толкая ее руками, мы даже не задаемся вопросом: а что с мотором? Но если двигатель не просто заглох, а его еще и заклинило, при таком старте толкать инновационную машину «врукопашную» придется до самого финиша. Это и есть необратимое технологическое отставание, причем как в плане производства и воспроизводства, так и в самих технологиях обновления экономики и общества.

Такой взгляд на вещи существенно, даже принципиально, корректирует стратегию. Идеология инновационного маневра обычно строится на образе активного запуска, поддержки и помощи, управленческого пинка –– все того же толкания руками. Но если учитывать потребности восстановления производства и реконструкции среды, то важнее ускоряющего усилия становится задача демонтажа системы сдерживания. Когда заблокированы тормоза, форсировать мотор бесполезно и даже опасно. Так недавно на Рублевке сгорел новый «Феррари».

Задача реконструкции институциональной среды может оказаться гораздо более сложной, чем кажется. По ряду параметров институциональная среда, благоприятная для инноваций, хайтека, экономики знания и т.п., в корне отличается от той, которая автоматически воспроизводится экономикой сырьевого экспорта и массового перераспределения доходов от сырьевых продаж с характерными для нее зарегулированностью, массовой коррупцией, бизнесом на административных барьерах, злоупотреблениями монопольным положением, социальными откатами и т.п. Инновационная, наукоемкая и высокотехнологичная экономика –– вещь тонкая, ранимая, по-своему капризная. Обстоятельства, неблагоприятные для производящей экономики, для экономики инновационной просто губительны.

Эту проблему нельзя решить, создав инновационный заповедник или даже архипелаг, –– но не тронув остальное. В стране может быть только одна институциональная среда, одного типа –– либо перераспределительная, либо инновационная. Эта среда распространяется на всю экономику, более того, на любые виды деятельности, включая некоммерческие. Это системный конфликт: когда попытки институциональных преобразований затрагивают значимые, живые интересы, сопротивление изменениям приобретает формы войны за государство. И чем более жесткое противодействие встречают те или иные реформы, тем больше уверенность в том, что именно эти реформы попадают в критическую точку, бьют в самое больное место системы паразитарного окологосударственного бизнеса. Если же вокруг каких-либо преобразований (как, например, вокруг реформы обязательного нормирования и стандартизации, допуска на рынок, государственного контроля и надзора) начинается хорошо организованная истерика –– это верный признак того, что соответствующие инстанции, структуры и персонажи почувствовали реальную угрозу. И наоборот: если какие-либо начинания, которые по идее должны затрагивать значимые интересы, не вызывают взрыва эмоций и явного противодействия, это гарантия того, что угроза не воспринимается всерьез ни по тому, как она подана, ни по тому, какие тактики и инструменты ее реализации запланированы и задействованы.

Вышесказанное необходимо для обоснования принципиального, во многом идеологического вывода: инновационный маневр –– это не мирное приключение, которое комфортно дополнит нынешнее сырьевое благоденствие благоденствием инновационным. Для исторического броска стране необходимо буквально переступить через самоё себя, прыгнуть выше головы, вытянуть себя за волосы. Шансы на это, возможно, еще остались, но они уже минимальны. Если это состоится, это и будет настоящим «русским чудом». Возможно даже –– уникальным прецедентом в истории.

Для того чтобы шанс на выход из положения хотя бы сохранился, необходимо в полной мере, без скидок и не жалея себя оценить подлинные масштабы бедствия.

При этом важно понять, что природное богатство становится «сырьевым проклятьем» не только для экономики, но и для общества, для самой истории нации. В частности, сырьевая ориентация делает государство высшим благодетелем –– центром сдач-раздач, главной инстанцией перераспределения. Человек в этой схеме –– не опора существования, не производящий источник благ, а живая деталь, придаток добывающей и экспортирующей машины (при всей относительной сложности современного бизнеса на ресурсах). От человека здесь не так много требуется, но тем меньше ему дается. Для власти идеал населения в такой стране –– не очень большое, самовоспроизводящееся при минимальных затратах, послушное и бессловесное стадо, желательно неталантливое, лучше бездарное. Социальная конструкция становится сугубо вертикальной и непроницаемой, разгороженной и поляризующейся. «Оптимальным» режимом здесь оказывается добрая диктатура, способная на подачки, минимальные или «относительно щедрые». В психологии нации закрепляется подкожный патернализм, оформляется синтез высокомерия и холуйства.

Но это –– «идеальная» модель, в чистом виде реализуемая далеко не везде и не всегда. У России есть ряд свойств, мешающих формированию в ней классического petro-state, характерного для oil countries:

1) Страна слишком велика, и по населению, и по географии. Большая нефтегазодобывающая страна –– принципиально иной формат, нежели малые сырьевые экспортеры. Это все же не Венесуэла, не ближневосточные режимы, не Алжир, Нигерия и пр. Одного сырьевого ресурса для поддержания и удержания этого целого заведомо не хватает –– ни для кормления, ни для занятости, ни для сохранения геополитических позиций. Экономгеографы относят Россию к одиннадцати особым большим странам, которым по определению присуща относительная автохтонность. Это в принципе исключает для России нормальное существование на гипертрофии сырьевого экспорта.

2) Страна геополитична, включена в несущую конструкцию мирового порядка. Сырьевой экспорт-импорт порождает взаимозависимость между импортерами и экспортерами, которая уже в ближайшей перспективе становится резко асимметричной. Импортеры выход из этой зависимости найдут, уже находят (судя хотя бы по выделяемым ресурсам: капитализм фантастику не финансирует). Зависимость экспортеров сырья –– импортеров продуктов и технологий, наоборот, становится все более критичной как для поддержания достигнутого уровня потребления (опора социальной стабильности), так и в финансово-экономическом, информационном, технологическом, военном и др. аспектах.

3) Страна амбициозна. Ей свойственно доказывать себе и миру свою исключительность и продвинутость. Роль сырьевого (хотя бы даже и благоденствующего) придатка для нее унизительна, если не позорна. Наоборот, интеллектуальные, моральные, технологические и т.п. прорывы –– важнейшее звено российских идеологий. И это не пустые слова: страна особо (хотя и по-своему) талантлива. Но сырьевое прозябание постоянно сдерживает заряженную энергию и креативность. На что в действительности способны страна и ее народ, не знает никто, поскольку опыта свободного самовыражения здесь в истории еще просто не было.

Итак, в генетике богатой ресурсами страны заложены одновременно «сырьевое проклятье» и неслабый потенциал несырьевого развития. Какая линия доминирует, а какая выпадает в рецессию на том или ином этапе развития, определяется сочетанием ряда факторов. Кроме того, если иметь в виду тип экономики, с одной стороны, и тип институциональной и политической среды, с другой стороны, то здесь возможны самые экзотические сочетания (что Россия не раз демонстрировала с редкой выразительностью, особенно в XX в.).

Эти запутанные комбинации несколько проясняются, если соотнести их со структурой базовых ценностей, которые условно можно обозначить триадой: безопасность, потребление и самореализация[2].

Проблема уже в том, что эти ценности по-разному и даже противоречиво реализуются для человека и общества, с одной стороны, и для государства и власти –– с другой.

Безопасность государства обеспечивается защитой от внешних агрессий и внутриполитической стабильностью, включая силовые воздействия на собственное население. Безопасность для гражданина связана с защищенностью от посягательств врагов и сограждан, но и от избыточного, несанкционированного, в том числе силового вмешательства со стороны государства.

Потребление для человека во многом обусловливает качество жизни, для многих –– банальную самоцель. Для власти потребление в стране может быть и экономической, и политической целью (минимальные гарантии как обеспечение социальной стабильности или рост благосостояния как условие электоральной поддержки власти, в частности, как один из главных мотивов предвыборных кампаний[3]), но может быть и делом заведомо вторичным –– ресурсом, экономия которого позволяет решать прочие задачи, включая эпохальные.

Самореализация для человека может быть надутилитарной ценностью, выходящей за пределы безопасности и потребления (и даже им противоречащей), а для власти –– ядром идеологии, концепции и образа существующего порядка (например, историческая или геополитическая самореализация страны, нации, амбициозного режима, эксплуатирующего возбужденную национальную гордость в условиях предельно сжатого потребления, ценой нагнетания ощущения экстремальной опасности для граждан, как внешней, так и внутренней).

Принято считать, что у России есть два главных богатства: природные ресурсы и человеческий потенциал. Если рассмотреть вышеописанные комбинации ценностей в альтернативе «недра –– люди», то примерно понятно, к какой политике склоняются варианты сырьевой ориентации социума и варианты, основанные на активной производительности населения. Но это лишь большой тренд, в реальной жизни допускающий самые разные расклады. История обозначает закономерность, общую тенденцию, но не дает прямых выходов на самоограничение государства и власти, на ценность индивида и суверенитет лица, на свободу и право как на атрибуты несырьевого развития. Наоборот, известны впечатляющие попытки провести частичную модернизацию и построить несырьевую производственно-экономическую, научно-технологическую и оборонную базу, используя население как расходный ресурс, как сырье истории. Так, СССР провел форсированную индустриализацию и создал машиноподобное сельское хозяйство на жесткой эксплуатации, на чудовищном угнетении; такой же ценой и почти в том же режиме обеспечивались технологические прорывы, создавался полный научный комплекс. Страна работала на покорение мира в режиме максимального самообеспечения и почти полной изоляции от этого самого мира. Ресурсный социум привычными методами сам себя выдергивал из сырьевой зависимости, пытаясь создать фундамент собственного производства и научно-технического креатива. И при этом парадоксальным образом нагнетал в политике и институтах то, что в корне противоречит самой идее несырьевого развития: чем масштабнее были задачи производственного и инновационного прорыва, тем более ресурсным становилось отношение к человеческой массе.

Эта классическая мобилизационная модель, почти идеально реализованная в Советском Союзе, соответствующим образом распределила ценности в отношениях власти и общества. Безопасность государства, как внешняя, так и внутренняя, основывалась на погружении населения в ощущение непрерывной опасности. Не говоря уже о том, что самореализация государства обеспечивалась за счет свертывания массового потребления, возможностей индивидуальной и групповой самореализации. В результате в борьбе за несырьевую модернизацию была создана модель, в корне противоречившая самой идее социума, автоматически раскрывающего потенциал несырьевого саморазвития.

В Советской России этот парадоксальный эффект получил свое крайнее выражение, однако для российской истории это не было чем-то радикально новым. Наоборот, это противоречие является для нас генетическим. В богатой ресурсами стране ген несырьевого развития не только присутствовал, но и периодически пробивался, причем как собственной энергией, так и под внешними воздействиями –– в условиях «исторической необходимости», как правило, перед лицом угроз или после внушительных поражений. В зависимости от ситуации выходы к несырьевой модели обеспечивались либо политической модернизацией и поползновениями к свободе –– либо, наоборот, мобилизационными методами, свертывавшими ранее завоеванные или дарованные гражданские свободы и права. Политическая история России –– не только нескончаемые борения между сырьевыми и несырьевыми моделями экономики и политики. Это еще и метания между политической модернизацией и архаической мобилизацией как инструментами преодоления сырьевого прозябания, выхода на создание самостоятельной и относительно современной производственно-технологической базы. Иначе говоря: развилка «второго порядка».

Здесь принципиально важны мотивы и стимулы производственного и инновационного развития, которые, при всей внешней схожести процессов и технических результатов, в разных обществах могут быть достаточно разными.

В одних случаях массовое производство ориентируется на массовое потребление. Это самораскачивающийся контур, в котором потребности одновременно во все большем объеме удовлетворяются, но и во все большем объеме генерируются, подпитывая и наращивая поток инноваций, будь то нанороботы и космическая навигация или сугубо бытовые, подчас откровенно искусственные, нарочитые новшества. В такой системе человек повышает свою ценность и как производящая инстанция, и как субъект потребления. Внутренняя энергия саморазвития высвобождается в режиме цепной реакции. Рост качества жизни и создание новых условий для самореализации автоматически наращивают потребности, которые, в свою очередь, еще более возбуждают циклы производства и инноваций. Этот процесс закономерно ведет и к политической эмансипации: человек –– и как производитель, и как потребитель –– становится гражданином. Производственная и технологическая модернизация сопровождается решительным обновлением социально-экономической и общественно-политической системы, т.е. сменой идентичности. Такие страны становятся лидерами –– как в своем цивилизационном ареале, так и для тех, кто в эту глобальную орбиту развития так или иначе втягивается. Словом, почти для всех. Включая нас.

В других случаях большой сырьевой потенциал, тем более вкупе с рядом других факторов (потребности военной организации для собирания и сохранения территории или для подготовки внешней экспансии, синдромы геополитического и ментального суверенитета, инерции культуры, социальной и духовной организации общества, метафизики власти, сакрализации государства и т.п.), не позволяет собраться критической массе, необходимой для запуска такого рода цепной реакции. И тогда энергия саморазвития не только не находит выхода, но и вырабатывается в системе множества ограничений и в отсутствии основных стимулов. Человек, оставаясь ресурсом, продолжает рассматриваться не с точки зрения роста его потребностей и расширения возможностей самореализации, а с точки зрения отдачи. Уникальный человеческий потенциал даже здесь проявляет себя, но не в массовом самовыражении, а чаще в шедевральных проявлениях (синдром «музейной гениальности»), не в массовой реализации, а в сугубо авторских начинаниях (синдром нереализуемого проекта, «бумажной архитектуры»). Отставание накапливается, все более усугубляясь сдерживанием модернизации политической системы: население не становится нацией граждан, государство продолжает доминировать и оставаться самоценной инстанцией. Энергия, талант и даже гений расходуются прежде всего во имя силы и славы власти, а значит, крайне узко и не как сам себя наращивающий потенциал, а как «природное» явление, как «людские недра».

Далее оказывается, что эти столь разные системы, построенные на саморазвитии или внешних вызовах, в мире сосуществуют не изолированно друг от друга, а в сложных взаимоотношениях все обостряющейся конкуренции –– экономической, политической, военной, интеллектуальной. Эти вынужденные контакты проявляют отставания и тем самым провоцируют рывки с целью, как минимум, догнать. Для одних непрерывная модернизация становится формой естественного существования; для других столь же естественными становятся искусственные, спорадические рывки модернизации догоняющей.

Здесь важнее, не кто лидирует или вторичен в этой гонке преследования (иногда догоняющим удается в отдельных моментах даже заскакивать вперед). Важнее сама энергетика процесса: какими стимулами и какой силой обусловлено движение вперед –– собственным напором раскованного саморазвития или же внешними вызовами, угрозами, поражениями, оскорбительными проигрышами и уязвленными амбициями. В одних случаях движение реализуется как внутренняя потребность, в других –– как результат специальных, сверхординарных усилий по преодолению «трения покоя».

Однако и здесь остается развилка. Осознав отставание и испытав его последствия, общество (или власть) может попытаться привести страну в движение, освобождаясь от балласта политической архаики, будь то крепостное рабство, казарменный коммунизм или посттоталитарная бюрократия. Но можно замахнуться на рывок, опять обеспечиваемый ценой форсированной мобилизации, не раскрепощением, а построением.

Первый вариант базируется на понимании ряда принципов:

● успешное догоняющее движение, каких бы повышенных темпов оно ни требовало, может быть только эволюционным, кумулятивно набирающим «крейсерскую скорость», а не революционным прыжком через пропущенные фазы развития прямиком в будущее (или хотя бы в достигнутое другими настоящее);

● такое движение может быть только фронтальным и целостным, исключающим выборочные, фрагментарные броски, частичные прорывы и односторонние забегания в отрыве от «тылов»;

● в условиях неизжитой политической архаики и преобладания модернизации сверху обновление социально-политической системы является необходимым условием модернизации экономики и технологий.

Форсированные варианты производят впечатление неординарной идейной и политической силы, способной осуществить мобилизацию, но в действительности являются выражением патологической слабости власти перед лицом естественных процессов и живых тенденций. Простые и прямые решения в какие-то моменты могут представляться единственно возможными. Однако в своих крайних выражениях ручное управление (которое, строго говоря, является не управлением, а руко-водством) свидетельствует не о наличии «сильной руки», а о концептуальном и организационном бессилии. Это затягивает. Управление входит в режим: «не хотите по-плохому –– по-хорошему хуже будет».

На больших отрезках времени в таких случаях проявляется эффект исторической отдачи. Перед лицом очередного фундаментального вызова стране пытаются придать ускорение. Однако вместо сложной, изнурительной работы с политической системой и институциональной средой, к тому же еще и с отложенными эффектами, процесс начинают форсировать силовыми методами. В отсутствие внутренних, естественных стимулов саморазвития процесс столь же естественным образом «не идет». Его начинают проталкивать ужесточением политической системы и инструментов воздействия на экономику. Наступает исторический разлом: страна делает (если делает) рывок вперед в отдельных производствах и технологиях, но в то же самое время стремительно откатывается назад в политическую архаику, в феодализм и рабство (отчасти в метафорическом, но иногда и в совершенно прямом смысле этого слова: своеобразное крепостничество в колхозах, трудармиях, ГУЛАГе, шарашках и т.п.).

В обычных, мирных условиях такие исторические монстры вообще не жизнеспособны[4]. Для их «обитания» создается искусственная идеологическая внутри- и внешнеполитическая среда. Какое-то время удается имитировать быстрые результаты, но в главном система стремительно входит в режим «пирамиды» обещаний. Страна начинает жить будущим. Это требует веры, что автоматически влечет за собой сакрализацию власти, искоренение еретиков и инакомыслящих, подавление рефлексии в любых ее проявлениях. Такой режим немыслим без чрезвычайщины. Ему жизненно необходим смертельный враг. Внутри страны врага изыскивают, точнее создают. Как и вовне. В характере режима начинают преобладать агрессивная взвинченность, воинственность, но одновременно пугливость и подозрительность. Милитаризм становится обеспечивающим условием рывка, но и его самоцелью. Производство и технологические прорывы подчиняются в первую очередь военным приоритетам (если не считать идеологии достижений). Движущим стимулом оказывается исключительно внешняя угроза или план собственной экспансии.

Это принципиально: военная составляющая значит для таких режимов гораздо больше, чем кажется. Обычно историю подобных государств описывают по стандартной схеме: мирное развитие, разрываемое спорадическими военными столкновениями. Но с неменьшим основанием истории таких режимов можно писать и через почти сплошные привязки к войнам и вооруженным конфликтам. Это другая схема, в которой есть периоды предвоенные, военные и послевоенные, а периоды собственно мирного развития как таковые практически отсутствуют. Так, советский режим имел аромат пороха еще в утробном состоянии: революция 1905 г., Империалистическая (Первая мировая) война… И далее: 1917 г., Гражданская война и военный коммунизм, коллективизация на штыках и предвоенная индустриализация, Великая Отечественная, восстановление народного хозяйства, «холодная война», танки против ревизионизма и т.п.

Победа в Великой Отечественной не случайно осталась практически единственным эпизодом нашей истории XX в., сохранившим безоговорочную идеологическую ценность. Однако за этим фактом сознания стоит нечто существенно большее. Если посмотреть на эту историю в свете мотивов и регуляторов развития, именно Война оказывается здесь ключевым, центральным звеном, своего рода историческим шарниром. Она стала трагедией для страны, но временным спасением для режима, его идеологическим алиби. Если бы ее не было, вся довоенная история теряла бы шансы на какое-либо историческое оправдание. Победа в Войне стала временным триумфом, отчасти и столь же временно отодвинувшим на второй план довоенные и военные жестокости и просчеты власти. Однако та же самая Победа стала началом конца режима. С этого момента основания для мобилизационного порыва становятся все более эфемерными и тают буквально с огнями победного салюта. Послевоенное восстановление, «холодная война», ядерный паритет, космос, удержание соцлагеря как главного военного трофея –– все это подпирало порядок, у которого оставалось все меньше собственных мотивов мобилизации, а значит, и энергетики движения. Режим окончательно кончился после «холодной войны», причем вовсе не обязательно в результате поражения в ней (что до сих пор иногда оспаривается), а именно в результате ее окончания. Разрядка похоронила режим, в принципе не способный на саморазвитие в условиях мира и даже на конверсию –– в том числе идеологическую, политическую и социальную.

Может показаться, что все эти обстоятельства на настоящий момент утратили свою актуальность. Однако в действительности мы все еще не вышли из постсоветского состояния и не рассчитались со многими чертами той эпохи. В эпоху свертывания глобальных военных противостояний большая страна, не вскрывшая в себе источники внутренней энергии саморазвития, обречена. Когда один из умных и порядочных наших ученых-политиков искренне и категорически заявляет, что в нынешних условиях никакие инновации невозможны, если только власть не возьмет за руку бизнес и не посадит его рядом с госструктурами для договоренности об инвестициях в инновационные проекты, в этом есть много правды, но это и страшное откровение. Страна, выйдя из мобилизационного режима, так и не обрела, не проявила в себе естественных источников саморазвития. Можно, конечно, «брать за руку» в порядке мягкой мобилизации и «добровольного» принуждения –– тем более, что в данный момент других вариантов, действительно, практически нет. Но, как уже отмечалось, гораздо важнее тут же задаться вопросом: а в чем заключается глубинный, генетический, системный порок режима, в котором инновации сами по себе не нужны, даже невозможны и запускаются только из-под палки. И что надо сделать, чтобы ситуацию изменить, хотя бы подвигнуть к изменению. Без ответов на эти вопросы любая стратегия модернизации и инновационного развития будет не стратегией, а не самым удачным планом работы на ближайшее полугодие.

Здесь первостепенную важность, помимо идеологии инновационной стратегии, приобретает тактика ее реализации. Если мы уже признали тупиковым инерционный сценарий развития в сырьевой колее, то надо признать также губительность инерционного сценария в реализации самой инновационной стратегии. Старыми методами перевести экономику в инновационный регистр не получается, тогда как дефицит времени нарастает буквально с каждым годом.

Для придания дополнительных импульсов преобразованиям необходима самокорректировка самого сценарно-прогностического сознания. В том числе –– сменить тональность, дополнив радужные горизонты ответственными, жесткими прогнозами и сценариями на случай провала инновационной стратегии. Мы примерно представляем себе возможные последствия нашего инновационно-технологического рывка, вхождения России в пул ведущих экономик мира, достижения среднеевропейского уровня жизни и т.п. Но мы говорим о тупике инерционного развития, не имея строгих и согласованных описаний того, что именно ждет страну в этом «тупике». Обычно кажется, что неудачи инновационной стратегии в худшем случае приведут к тому, что технологический прорыв будет не столь впечатляющим, темпы экономического развития не столь стремительными, позиции в мире не столь амбициозными, повышение качества жизни ниже обещанного… Даже экспертами этот сценарий рисуется часто в виде постепенной утраты позиций, плавного сползания на периферию развития, спокойной деградации социальной сферы. Но опыт показывает, что наш исторический рельеф таких траекторий не предполагает. Страна перед выбором другого порядка: между хорошо организованным прорывом и плохо упорядоченным срывом с не вполне предсказуемыми последствиями на грани неприемлемого ущерба. Это важно как для самого планирования (здесь часто настроение диктует цифры), так и для поддержания тонуса мобилизации (в России чаще поднимаются не когда труба позовет, а когда петух клюнет). Такая коррекция тональности уже происходит, но в условиях нарастающего дефицита времени может оказаться недостаточной.

Далее возникает необходимость в реализации метареформы –– реформы самой системы реформирования. Уже ясно, что в институциональных реформах слишком сильна инерция провальных финалов и новых стартов. Преобразования регулярно начинаются с теми же лозунгами и с теми же организационными установками, что и прежде, –– а соответственно, и с теми же результатами.

Ключевое значение имеет здесь практика планирования реформ. При этом одинаково важны как целевые установки, так и конкретные, детальные технологические карты преобразований, включающие:

● промежуточные сроки и результаты, сетевые графики;

● задействованные организационные, финансовые, информационные и т.п. ресурсы;

● правильную дислокацию сил, объективно заинтересованных в проведении реформ или, наоборот, в их провале;

● проработка проектов системы управления реформой –– комиссий, штабов, рабочих групп, структур общественной поддержки и экспертно-аналитического сопровождения, информационного обеспечения и т.д.

Тем самым, мы переходим к ситуации, когда идеологические, стратегические и тактические разработки преобразований с самого начала оцениваются не по общим целям, а именно по предлагаемым технологиям реализации. Проект реформы с правильными целями, но при плохо спроектированной технологии реализации в ходе воплощения оборачивается не просто отсутствием результата, но еще и дискредитацией власти, растратой общественного доверия, нарастающим дефицитом времени.

Важно также скорректировать проектирование и оценку целевых параметров реформ –– как конечных, так и промежуточных. Чтобы вовремя контролировать ход реформы, отслеживать ее успех, пробуксовки или намечающийся провал, необходимо перейти к новой системе оценок. Конечные целевые параметры должны быть втянуты в оценки промежуточных результатов таким образом, чтобы реальная эффективность реформы (а значит, и ее ход) контролировалась по объективным показателям на каждом из этапов. Оценка хода реформы должна производиться не по формальным признакам (проведенные реорганизации, принятые нормативные документы, подотчетно освоенные ресурсы и пр.), но по параметрам реального изменения параметров институциональной среды ведения бизнеса, реализации инновационных проектов и т.п. Такими параметрами могут быть:

● реальное время выхода на рынок для новых технологий, новой продукции или новых проектов и предприятий;

● организационные, финансовые и моральные издержки такого выхода;

● количество нормативных документов, регулирующих предпринимательскую, в том числе инновационную деятельность, а также объем разрешительной документации;

● число инстанций, контролирующих деятельность или участвующих в допуске на рынок; объем дублирования их деятельности;

● число видов деятельности и продукции, подлежащей дорыночному контролю и обязательной оценке соответствия, и т.д.

Использование такой системы критериев при оценке хода институциональных реформ сузит зону административного очковтирательства и исключит ситуации, когда бурная деятельность при нулевых результатах имитирует реализацию преобразований, ведя их к запланированному провалу. Соответственно, меняются критерии при определении ответственности ФОИВ (федеральных органов исполнительной власти) и персоналий за реализацию институциональных реформ. Тем самым также открывается реальная перспектива назначения политических фигур в системе управления не «на время до снятия», а под конкретную задачу –– и под конкретный результат.

Не менее важно правильное распределение структур и персоналий по критериям их реальной заинтересованности в ходе преобразований. С самого начала в аналитическом и концептуальном обеспечении реформ должно быть проработано, на какие административные, деловые и общественные ресурсы можно опереться в реализации реформ, а какие должны быть в силу конфликта интересов максимально от них дистанцированы. Это особенно важно с учетом коллегиальности принятия решений в нашей системе исполнительной власти, предполагающей строгое следование регламенту межведомственных согласований. Не говоря уже об одиозных случаях, когда проведение реформ (или их отдельные ключевые эпизоды) отдается в руки ведомств и конкретных персоналий, которые по своему статусу, ареалу влияния и даже коммерческим интересам очевидным образом заинтересованы в провале порученных им начинаний. Картирование интересов должно предшествовать запуску реформ, а оргвыводы из него должны строго соблюдаться в ходе реализации проекта. Такой контроль также снизит возможности коррумпирования аппарата в интересах сдерживания институциональных реформ, мягко говоря, непопулярных в тех или иных инстанциях.

И, наконец, принципиальное значение имеет публичность в предъявлении и обсуждении проектов реформ, в ходе их реализации и контроля за промежуточными результатами. Это снизит вероятность ситуаций, когда на аппаратном уровне все еще имитируют нормальный ход преобразований, в то время как сообществу уже давно ясно, как, кем и почему реформы «валятся».

Все это представляется необходимым с учетом того, что в сложившихся условиях проведение инновационного маневра требует неординарной политической воли и концентрации, бескомпромиссных, предельно жестких управленческих методов. В противном случае проект заранее обречен на провал. При этом цена вопроса, как сказано в одном из установочных выступлений политического руководства, –– «само существование страны».

Иначе говоря, провал мегапроекта и самой стратегии модернизационных преобразований в пределе чреват для страны неприемлемым ущербом, вплоть до дезинтеграции.

Этот предельно негативный сценарий необходимо проработать со всей жесткостью и ответственностью. Пока в политическом классе и в системе управления неудача инновационной стратегии рисуется далеко не в самых драматических тонах: в худшем случае темпы развития окажутся не столь высокими, место России в мире –– не столь амбициозным, уровень жизни –– ниже обещанного. И даже среди экспертов распространены достаточно благодушные представления о том худшем, что возможно в случае сохранения существующей инерции. Обычно даже самые негативные сценарии рисуются в виде некатастрофического сползания по наклонной плоскости, относительно равномерной, линейной деградации, постепенного перемещения в «третий мир», на обочину мирового развития. Однако наш исторический рельеф не предполагает такой траектории. Теперь это в самом прямом смысле слова вопрос существования –– по крайней мере для той России, какой она привыкла ощущать себя как целое и во внешнем мире. Разговоры про то, что Россия либо будет великой, либо ее не будет вовсе, напыщенны, риторичны и опровергаются данностью. Но если задача смены вектора развития не будет решена, страну ждет не просто прозябание в прежней идентичности, а болезненные изменения даже той идентичности, какая есть сейчас, причем в крайне нежелательных направлениях.

Тема идентичности прозвучала здесь также отнюдь не случайно. Модернизация[5] –– частный случай изменения, которое, в свою очередь, означает смену идентичности. Если изменение целенаправленное и масштабное, т.е. реализуется в масштабе мегапроекта, оно тем более требует достаточной ясности в отношении исходной идентичности, нынешней и той, к которой планируется перейти. Безотносительно к целям, изменения точно заведут в тупик, если плохо понимать, что именно представляет собой изменяемое. Впору вспомнить Ю.Андропова: «Мы не знаем общества, в котором живем». Это тоже привычный вывих: запускать изменяющую страну машинерию, не всегда понимая при этом, что реально включается в процесс изменений в качестве исходного состояния и что именно моделируется в будущем, каким образом исторические переходы такого масштаба вообще возможны.

Тем более это критично для не вполне настоящих социумов, во многом построенных на мифах и обманках, имитациях и суррогатах, на невнятных идентичностях и ложных идентификациях. Такие общества, в которых всё не вполне соответствует вывескам и именам, часто не только плохо знают себя, но и всячески бегут от такого знания, препятствуют ему, вытесняют и прячут, конспирируют. И это не только происки власти.

В этом смысле проблема идентичности для нашей перезревшей модернизации, причем не только российской, –– одна из ключевых. Это как с отдельным человеком: по инерции можно жить, так и оставаясь плохо знакомым с самим собой; но если что-то в жизни ломается или приходится всерьез менять, вопрос о том, что я есть, встает во всей болезненности самоанализа и самооценки. Тема российской идентичности всплыла сразу после распада идентичности советской. Затем к ней несколько охладели, к тому же по ходу разобрав ее на отдельные направления (этническое, религиозное, социальное и т.п.), даже в сумме дающие лишь малую долю идентичности целого. Видимость сырьевого благоденствия позволила какое-то время прожить под одеялом новой мифологии. Но вместе с падающей нефтью перестают греть и мифы. Кризис не позволяет и дальше жить, не приходя в сознание. Теперь, перед лицом потребности в быстром, но глубоком самоизменении, проработка российской идентичности получает новые, куда более весомые импульсы: вчера это было просто важно –– сегодня становится вопросом выживания.

Тема идентичности сразу упирается в проблему включенности гуманитарного в реальную политику и управление, в социально-экономическую практику. Об этом говорят постоянно, но, кажется, зря. Все хором цитируют обрыдшего проф. Преображенского про разруху в головах, но это не мешает безголовым всадникам объезжать социум как неживой. Провал на месте, где должно быть включено гуманитарное знание, зияет в прогнозах и сценариях, в документах стратегического планирования. Это видно по структурам мозговых центров, по аналитике и креативу, по составу проектов и экспертов, по повесткам дня. Лишними украшениями здесь смотрятся категории сознания и психологии, этики и морали, ценностей и норм, архетипов и поведенческих стандартов, уроков истории и образов будущего, самооценки и гуманитарного потенциала. Поползновения бывают, но либо такие, что лучше бы их не было, либо потом не знают, что с этим делать в практической работе, а главное –– что делать с тем, что все это только нервирует, мешает и дальше манипулировать экономикой, обществом и страной как безответной материей. А в это время в реальной жизни неучтенное сопротивление человеческого материала буквально по часам рушит одно за другим лучшие начинания.

Это коллизия интеллектуальная, организационная, но и нравственная. Инженеризм проистекает еще и от неуважения и даже откровенного презрения к человеку и людям, когда «эффективные» меры принимаются, даже если они вопиюще некрасивы (в этическом смысле). Результаты бывают, иногда впечатляющие, но потом история жестоко мстит за высокомерие начальства и политическую безвкусицу. Это только вопрос временных интервалов в ожидании отложенных эффектов и в оценке правлений. Особенно теперь. Сказано: XXI век будет веком гуманитарного знания –– или его не будет вовсе. Это справедливо и в отношении страны. Вплоть до «не будет вовсе». Сегодня можно форсировать режим ручного управления ручной страной, а завтра, в свете «непредвиденных», но запрограммированных обвалов выяснится, что для соответствия вызову времени этой политике (политикам) просто не хватило масштаба, исторического и человеческого.

Далее, важно понять, что гуманитарные измерения присутствуют даже там, где кажется, что их нет[6]. Если общество не работает с самоидентификацией, ценностями, моралью и архетипами, это не значит, что все эти агенты нормативности, со своей стороны, не работают с обществом. Работают –– но анонимно, спонтанно и минуя сознание. Это место пусто не бывает. Даже если оно заполняется сплошным негативом. Либо общество имеет идеологию и работает с ней –– либо идеология имеет общество как нерефлексивную массу. Даже у самых циничных натур и социумов есть свои мировоззренческие, ценностные, моральные и поведенческие установки –– просто их не замечают, поскольку они работают автоматически, как все «очевидное» и нормативно «безусловное». К тому же антиценности не перестают быть аксиологией, аморальное –– антиподом морали, а заблуждения –– взглядами. Антиидеологизм –– тоже мировоззрение. Это только проблема метаязыка.

Такое положение в принципе небезнадежно. Нацеленная рефлексия в состоянии разрушать очевидности, реконструируя их, делая видимыми и понятными. Человеку, группе и обществу, как правило, можно показать (увидят ли –– другой вопрос), что ими исподволь руководят стереотипы, которых они просто не замечают, глядя сквозь них, как сквозь мытое стекло. Сюда относятся все грани идентичности. Здесь особенно много предустановок, активно влияющих на политику, решения и социальное поведение. Но очевидность этих клише вовсе не очевидна, и с ними надо сосредоточенно разбираться.

Такого рода критическая рефлексия –– дело философии, одна из главных задач которой –– отслеживать непромысливаемые стандарты, испытывать их на прочность и, если не разрушать, то, как минимум, снимать иллюзии «очевидного». Но такое отношение к миру и жизни востребовано и помимо профессиональной философии, даже с учетом ее экспансии в позитивное знание (хотя частные науки и текущая аналитика сплошь и рядом страдают именно недостатком рефлексии и гуманитарного самоанализа, этической неразборчивостью и засильем бытовых мировоззренческих штампов –– причем даже на самых передовых рубежах). Философия не просто предлагает готовые продукты рефлексии, но и учит этому других, тренирует органы критики, воспитывает естественную настороженность ко всему «очевидному» и предзаданному, желание и умение систематически выходить за пределы, установленные здравым смыслом, коммунальным сознанием и даже начальством.

Сейчас, чтобы выйти из гиблой колеи, критичным и рефлексивным, понимающим, в чем-то даже философическим должно становиться общество. А этой задаче в приличной, современной стране должны соответствовать институты. На рефлексивную критику должна работать система, в том числе политическая, административная, информационная. Рефлексивными (или нерефлексивными) могут быть государственность и социальность. Если же общество лениво и нетребовательно, а система блокирует результаты рефлексии и критики, работая на рейтинги и слепящую популярность «реальности», курса, власти, лидера, вождя, –– дело обречено. Слепя других, быстро слепнут сами. Доказано историей. Да оно и так видно.

Тем не менее, пока нельзя не признать, что мы, как и прежде, пытаемся провести модернизацию без смены идентичности. В итоге неудач и растущего напряжения идентичность в таких случаях, как известно, все же меняется… но в обратную, в худшую сторону.

Чтобы не повторить этот трагический урок истории, необходимо с самого начала осмыслить предстоящую модернизацию не как техническое, а тем более простое рукотворное действие, но как задачу кардинальной смены идентичности.

Эту задачу приходится решать в условиях жесточайшего дефицита времени. И решать ее предстоит системно и размеренно, без иллюзий быстрых эффектов.

Быстро и без тяжелой работы самообновления такие задачи вообще не решаются. Здесь пронзительно звучат слова одного из самых актуальных на данный момент российских мыслителей Б.Н.Чичерина: «Но нужна была совершенно детская вера в спасительную силу молитвы и исповеди, для того чтобы вообразить себе, что народ может в одно прекрасное утро покаяться, сбросить с себя все грехи и затем встать обновленным и разить врагов врученным ему божьим мечом. Те, кто глубже понимали исторические задачи, знали очень хорошо, что для истинного обновления нужны многие годы и много бескорыстного и самоотверженного труда».