Реформы по-российски и по-европейски

Известно, что экономические реформы и в России, и странах Балтии, также как и в Центральной и Восточной Европе, начинались с лозунга «Назад в Европу». И элита всех этих стран, и большинство населения, особенно интеллигенция, были твердо убеждены в том, что к этому приведут энергичные либеральные реформы. Набор реформ предлагался советниками извне и изнутри один и тот же для всех стран: приватизация государственной собственности; выдвижение в качестве мотива хозяйственной деятельности экономических субъектов максимизации прибыли; форсированный переход от централизованного планирования к координации через рынок и систему цен, добровольное открытие национальных экономик по отношению к внешнему миру; обеспечение макроэкономической стабильности путем жесткой монетарной политики; резкое уменьшение контролирующей роли государственных институтов.

Реформы проводились, на первый взгляд, одни и те же, но результаты оказались разными. И это не случайно. Доминировавшая ориентация на англосаксонскую модель либерального капитализма не учитывала цивилизационных особенностей и национальных моделей социетальных систем, ставших объектами универсалистского реформирования. Последствия применения одной и той же стратегии транзита по-разному сказались на развитии стран, отказавшихся от организации общества и экономики по советскому образцу.

Пожалуй, нигде в «постсоциалистическом» мире не пытались столь послушно следовать указаниям МВФ и Мирового банка по части реализации только что упомянутых универсальных рецептов как в России на протяжении всех лет президентства Б.Н.Ельцина. Приведу характерное высказывание западного и совсем не лево ориентированного автора М. Кастельса: «В 1993г. Бразилия показала миру, что о платежах по внешним долгам можно вести переговоры непосредственно с банками – кредиторами, …не вовлекая МВФ в переговоры и избежав, тем самым, потери свободы в экономической политике.… Разумеется, не все страны имеют вес Бразилии, помогающий избежать диктата МВФ. Однако удивительный случай покорности России политике МВФ (в обмен на скудную помощь), несмотря на ее национальную мощь, показывает, что уверенность правительства в себе есть один из главных факторов управления процессами в новой глобальной экономике». [Castells 1997, c.120]

Такой известный американский специалист по России как Стивен Коэн подчеркивает ту отрицательную роль, которую сыграли в выработке политики реформирования России администрация США, а также бизнесмены и разнообразные консультанты, не знавшие и не понимавшие страны и ее народа. Задача, поставленная ими, трансформировать Россию по американскому образу и подобию была по изначальному замыслу разрушительной и для экономики, и для повседневной жизни россиян. «Пускай советы Вашингтона были невежественны и высокомерны (хотя они и не содержали злого умысла), но, - справедливо замечает Коэн, - никто не заставлял Ельцина и его команду следовать им». [Коэн 2001, с. 10] Россия, убежден Коэн, может и должна «найти свое будущее, определяемое контекстом ее собственного, а не американского исторического опыта и ее реальными возможностями». [Коэн 2001,с. 11]

Проблемная социально-экономическая ситуация, в которой оказалась целая группа реформирующихся стран, прежде всего Россия, стимулировала дискуссию об интерпретации трансформационных процессов в странах европейского и евразийского ареала. Сейчас уже можно считать очевидным существование двух альтернативных подходов. Согласно одному из них, эти трансформационные процессы протекают в основном однолинейно, в соответствии с логикой внутренне детерминированного перехода от нерыночной экономики к рыночной. Этот первый подход весьма популярен в академических кругах. Ведь и за марксистским, и за либеральным отрицанием мультилинейности исторического процесса скрывается общеизвестная гегелевская схема «ступенчатого» развития истории к единому для всего человечества идеалу. Это относится, прежде всего, к марксизму с его теорией сменяющихся социально-экономических формаций — от рабовладения вплоть до «рая на Земле», теоретической утопии — коммунизма. Типичной для марксистского миропонимания была идея унитаризма, линейного развития человечества с различием народов и стран лишь по уровням развития.

Ничем в этом отношении не отличается и либерализм. Он также признает безальтернативность пути развития — от традиционного общества — к частнособственническому, буржуазному, или (по Ф. Фукуяме) — от родоплеменного к рабовладельческому, от последнего — к теократическому, и, наконец, — к венцу исторического пути человечества — к демократически-эгалитарному. При этом, страны и народы оцениваются как находящиеся в разных «эшелонах» (на разных ступенях) движения к единому идеалу — универсальной западной демократии и либеральному капитализму.

Либеральный унитаризм в той его версии, которая проповедуется американской властно-олигархической элитой, предполагает мир как систему цивилизационной иерархии, где США выступают в роли управляющего субъекта, а основная часть народов как объект управления и вечная периферия мир-системы. При этом страны мира делятся на «эшелоны» как ушедшие вперед, так и следующие в фарватере, стремясь догнать находящихся впереди. Правда, «догнать» у подавляющего большинства так и не получается.

В этой связи и встает вопрос о характере развития России, перспективах ее собственного завтра. Не первый раз в истории России правящие группы ставят общенациональной целью «догоняющее развитие» страны. При этом не имеет значения: берется ли за образец Германия, США или Португалия. Важен принцип. Но главное даже не в этом. Идея «догнать» в этом случае предполагает однолинейность исторического развития всего человечества, единство критериев успешности жизнедеятельности национально-государственных организмов.

Представляется, что как марксистский, так и либеральный унитаризм с их безальтернативностью эволюции человечества, игнорированием взаимодействия общего и особенного в истории далеко не бесспорны. Суть проблемы сводится к раскрытию взаимосвязи сущностных черт социально-экономической систем с системообразующими элементами цивилизаций разного типа (системы институтов, ценностные системы). И здесь нельзя не вспомнить все чаще подтверждающийся прогноз профессора Самюэля Хантингтона о неизбежном столкновении все более сплачивающихся цивилизаций [Huntington 1993; Хантингтон 2003]. Глубокий разбор этой ситуации и первых этапов борьбы массовых движений против «нового глобального порядка» проведен М. Кастельсом в его, к сожалению, не переведенной на русский язык монографии «The Power of Identity» [Castells 1997].

Однако идее «однолинейности», по крайней мере, со времен Н. Данилевского, противостоит идея «рядоположенности» цивилизаций, обладающих как универсальными, так и специфическими целями и критериями успешности воспроизводства своей жизнедеятельности (не всегда выраженного в развитии). Признание параллельного развития стран разной цивилизационной принадлежности не означает отрицания универсальности технологий жизни в самом широком смысле этого понятия. Ценностные же системы, задающие саморазвитие социальным организмам, свойством универсальности не обладают. Эти идеи обсуждаются автором в ряде статей. [Шкаратан 2002, 2004]

В рамках институциональной теории была выдвинута гипотеза о различных институциональных матрицах, которые, видимо, могут быть рассмотрены как латентные механизмы функционирования и воспроизводства национально-государственных организмов, принадлежащих к разным цивилизациям. Институциональная матрица, по мнению С.Г.Кирдиной, - «это устойчивая, исторически сложившаяся система базовых институтов, регулирующих взаимосвязанное функционирование основных общественных сфер — экономической, политической и идеологической». [Кирдина 2000, с.24]. Сам автор данного подхода применила концепцию институциональной матрицы к выявлению сравнительных особенностей восточной и западной институциональных матриц, а если вернуться к доминирующему употреблению терминов, к выявлению системных различий между восточной и западной макроцивилизациями. Главные различия, по ее мнению, состоят в том, что в восточной матрице, в отличие от западной, господствуют нерыночные механизмы, институты унитарно-централизованного государственного устройства, приоритет коллективных, надличностных ценностей [Кирдина 2000, с.26-29; Нуреев 2001]. Первоначально объяснительную концепцию базовых институциональных структур, отличающих восточные цивилизации от западных (отношения «власть-собственность»), развил видный российский востоковед Л.С.Васильев в своих работах 1960-1990 гг. [Васильев 1994]. Оригинальную интерпретацию этой концепции применительно к специфическому опыту развития России развила в своих работах О.Э.Бессонова [Бессонова 1999].

В мировой практике на протяжении второй половины ХХ в. наибольшую известность получили две целостные и достаточно контрастные модели экономического развития — американская и японская, — каждая из которых четко строится на альтернативных системах ценностей. В одном случае — достижительно-индивидуалистической, в другом случае — достижительно-коллективистской.

Всем современным наблюдателям совершенно очевидно, что китайцы, как и японцы, совершают свое экономическое чудо с опорой на традиции своей древней цивилизации, строящейся на принципиально иных основах, чем цивилизация США и Европы. Это – не индивидуалистическая, а коллективистская цивилизация, также как и японская.

Мы имеем дело с конкуренцией двух доминирующих в мире ценностных систем в их национальных и локальных вариантах, и неизвестно, какая из них предпочтительней. А что ценностные системы являются определяющими при построении проекта жизни любого общества вполне убедительно доказал великий социолог ХХ в. Толкотт Парсонс, и нет смысла возвращаться к его концепции центральной ценностной системы как определяющей, одухотворяющей если угодно, проект жизни любого общества. Доминирующая проблема в современном мире – это идентификация. Именно после того, как перестало существовать противопоставление двух социально-экономических и политических систем (капиталистической и стэйтистской [этакратической]), культурно-цивилизационная, конфессиональная, этническая идентификация вышла на первый план. (Геллнер 1991, Сastells 1997). В достаточно близкой исторической перспективе предстоит столкновение вершинно-индивидуалистического атлантического проекта, возглавляемого США, и коллективистского, возглавляемого Китаем. Разумеется, совершенно не обязательно, что это столкновение должно принять трагические формы.

Среди наиболее продвинутых стран по иному критерию можно выделить две существенно различных доминирующих модели информационной экономики. Первая — «модель экономики услуг» представлена США, Великобританией и Канадой; вторая — «модель индустриального производства» — Японией и Германией. Франция в этой классификации занимает промежуточное положение, склонясь к первой модели. Италия же формирует некую третью модель, ос¬нованную «на сетях мелких и средних фирм, приспособленных к меняющимся условиям глобальной экономики, и готовится почва для своеобразного перехода от протоиндустриализма к протоинформационализму» [Кастельс 2000, с. 222—225]. Современные авторы предлагают и иные классификации [Лэйн 2000], из которых следует один и тот же вывод — о разнообразии моделей современной экономики в разных странах мира, о полилинеарности развития трансформационных процессов в странах различных цивилизационных ареалов и внутри одного и того же цивилизационного ареала.

Совершенно очевидное широкое разнообразие трансформационных процессов в странах европейского и евразийского ареалов не может быть адекватно объяснено в рамках одновекторной детерминистской модели. Это разнообразие во многом обусловлено глубинными цивилизационными различиями стран, осуществляющих трансформации, а не вызвано ситуативными различиями в проводимой политике. Соответственно, эти цивилизационные различия должны быть обстоятельно изучены. Очевидно, что мультилинейный подход к трансформационным процессам в посткоммунистическом мире во многом объясняет расхождение в характере развития, результативности проведенных либеральных реформ в странах, казалось бы, стартовавших с одних и тех же позиций. С точки зрения такого подхода, в современном мире сосуществуют несколько основных цивилизаций, качественно различающихся по институциональным и ценностно-нормативным характеристикам. Эти цивилизации сопряжены с доминирующими религиозными системами. Применительно к Центрально-Европейскому, Южно-Европейскому, Евразийскому ареалам (посткоммунистические страны, находящиеся в состоянии трансформации) – это католицизм, протестантство, православие, мусульманство.

Важным аспектом рассматриваемой нами проблемной ситуации является поиск и осмысление возможных путей и методов регулирования трансформационных процессов в странах, осуществляющих реформы. Это аспект касается обнаружившихся тревожных тенденций в развитии части из стран рассматриваемого ареала, суть которых состоит в репродукции (реставрации) социально-экономических и политических порядков «социалистического» прошлого. Важность этого положения может быть прокомментирована на примере специфических трудностей, переживаемых современной Россией в ходе процессов трансформации. При анализе этих трудностей мы исходим из выдвигаемого и обосновываемого нами положения, что именно советская Россия выступала ядром этакратического ареала.

Система псевдосоциалистических стран имела свое ядро, полупериферию и периферию. Ядро – это доминирование «чистых форм» этакратизма – стейтизма. Периферия – резкое ослабление черт этакратизма, навязанного вооруженными силами этакратического СССР, с сохранявшимися все время в той или иной степени, присущими Западу экономическими институтами, ценностями и социальными нормами. К ядру мы относим большую часть республик бывшего СССР (без Балтии и Украины); к полупериферии – Болгарию, Румынию, Сербию, Украину и т.д.; к периферии – Польшу, Венгрию, Чехию, Словению, Литву, Латвию, Эстонию и т.д.

Сам географический охват «социализмом» совпадает с регионом вторичного закрепощения крестьянства на западе этого ареала (Пруссия, Польша, Венгрия и т.д.) и регионами господства государственного способа производства, отсутствия как значимых частнособственнических отношений и доминированием отношений «власть – собственность». В этих обществах нет классов, нет гражданских отношений и т.д. Другими словами, к этим обществам (Россия, Закавказье, Средняя Азия) неприменимы теории и категории, объясняющие структуру и генезис западных обществ.

Есть веские основания рассматривать общественное устройство современной России как прямое продолжение существовавшей в СССР этакратической системы, исторические корни которой уходят в многовековую историю страны – носительницы евроазиатской православной цивилизации, не знавшей устойчивых институтов частной собственности, рынка, правового государства, гражданского общества. Первооснову социально-экономических отношений в СССР составляли отношения типа «власть-собс¬твенность», социальная дифференциация носила неклассовый характер и определялась рангами во властной иерархии.

После распада СССР, в отличие от большинства восточно-европейских стран, в России не произошел коренной поворот в сторону конкурентной частнособственнической экономики. Присущие этакратическому обществу слитные отношения «власть-собственность» получили частнособственническую оболочку, но по существу остались неизменными. В этой российской социально-экономической системе сложился своеобразный тип социальной стратификации в виде переплетения сословной иерархии и элементов классовой дифференциации, устойчиво воспроизводящийся в течение последних лет. Подобным же образом продолжила себя социально-политическая система как стейтистско-номенклатурная. Можно предположить, что в большей или меньшей степени эта проблема существует и в других трансформирующихся странах.

Каковы возможные тенденции формирования информационной экономики при сохранении архаической социальной и политической «оболочки»? Присвоение прогрессивных технико-экономических и культурно-бытовых заимствований с Запада при консервации институциональных и ценностно-нормативных структур неоднократно наблюдалось в истории России со времен реформ Петра Первого. Другими словами, речь идет о наблюдающихся в современной России тенденциях этакратической реставрации (или репродукции этакратизма) и элементах подобных процессов в других странах СНГ.

Такие тенденции являются формой утверждения альтернативного набора ценностей и принципов существования по отношению к развивающемуся глобальному рынку и демократическому мировому сообществу. Страны, создающие инновативную экономику, но сохраняющие этакратические социальные институты, неизбежно становятся фактором вызова оптимистическим перспективам информационной эпохи.

Совсем иные характеристики применимы к странам, входившим в периферию ареала «реального социализма». Это страны европейской культурной традиции, страны западного христианства, с многовековой традицией частной собственности и определенным опытом гражданских отношений и правовой государственности – Чехия, Словения, Польша, Венгрия, Словакия. Через сравнительно короткий промежуток времени после начала либерально – рыночных преобразований стали очевидными и убедительными успехи в экономическом росте, становлении гражданского общества и либеральной демократии этих стран.

Подтверждением неэффективности социально-экономической системы позднего этакратизма, закрепившегося в России, являются основные экономические показатели, которые обычно приводятся в сопоставлении с предкризисным 1997г.; и при таком сопоставлении результаты динамики последних лет выглядят впечатляюще. Однако попробуем сопоставить итоги 2004г. не только с 1997г., но и с последним предреформенным – 1990г. В этом случае картина выглядит следующим образом. Объем ВВП в 2004г. составил по отношению к 1997г. 138,2%, а в сравнении с 1990г. – 83,3%. Данные по промышленному производству выглядят так: 145,5% и 70,4%; по производству сельхоз продукции – 109,7% и 71,1%. По инвестициям картина выглядит особенно удручающе. Хотя в 2004г. инвестиции выросли по отношению к 1997г. в полтора раза (153,1%), в итоге страна получила инвестиций всего лишь в объеме 36,6% по отношению к 1990г. Реальные доходы населения, заметно выросшие по отношению к 1997г. (121,9%), так и не достигли уровня 1990г. (87,8%) [Делягин 2005, с. 49].

Известный наш отечественный экономист, один из ведущих разработчиков программы реформ конца 1980-х – начала 1990-х гг., Л.Григорьев следующим образом подвел итоги мучительного двадцатилетия, пережитого Россией: «… через 15 лет становления и 6 лет подъема переходная экономика не может предъявить больших успехов. Мы продолжаем сползать к экономике энергоносителей и полуфабрикатов. Стоит вычесть экспорт нефти и газа, оказывается: не только Германия и Япония, но и Польша, Украина, прибалтийские страны имеют значительное положительное сальдо торгового баланса против России. Человеческий капитал мы продолжаем производить, но экспортируем его даром, не обеспечив условий функционирования интеллектуального бизнеса.

… За 15 лет переходного периода построены в основном пригородные коттеджи, несколько портов и нефтегазовых труб… и кое-что из советских долгостроев (Бурейская ГЭС)» [Григорьев 2006].

Для сравнения приведем всего лишь один показатель. К 2000г. почти все посткоммунистические страны Восточной и Центральной Европы достигли или превзошли ВВП предреформенного 1989г., а, к примеру, Польша уже в 2003г. превзошла докризисный уровень на 64,2% [Кудров 2001; Синицина, Чудакова 2004].

Столь неблагоприятный вариант трансформационных процессов явился следствием сложного переплетения исторических факторов, внутренней социально-политической ситуации и неблагоприятных внешних воздействий. Остановимся в этом контексте на некоторых сторонах такого болезненного по своим последствиям процесса как приватизация государственной собственности.

Как известно, Россия оказалась чемпионом мира по скорости проведения приватизации, А.Б.Чубайс совместно с другими организаторами этого процесса и стоявший за ними президент Б.Н.Ельцин этим гордились и выдавали за великий успех. Но они обычно скромно умалчивали о символических суммах, полученных за проданные предприятия. В частности, в течение 1992-1999 гг. было приватизировано более 133,2 тыс. различных предприятий и объектов, за которые Россия получила 9 млрд. 250 млн. долл., или в среднем по 69,5 тыс. долл. за каждое из них. [Устинов 2001]

В те же 1990-е годы приватизацию проводили многие страны мира, в которых государственная собственность в экономике исторически никогда не занимала преобладающего положения. Все они получили от ее реализации огромные доходы. Так, Бразилия в 1990-1998 гг. от приватизации получила 66,7 млрд. долл., Великобритания - 66 млрд., Италия - 63,5 млрд., Франция - 48,5 млрд., Япония - 46,7 млрд., Австралия - 48 млрд. долл. Даже маленькая Венгрия, где государственная собственность была намного меньше российской, в эти годы получила от ее приватизации на 2,1 млрд. долл., или в 1,6 раза больше, чем Россия. Наша страна, приватизировавшая в течение 1990-1998гг. больше всех других государств собственности, по доходам от ее реализации заняла среди них всего лишь 20-е место. От приватизации на душу населения в России пришлось всего лишь 54,6 долл., в то время как в Австралии - 2560,3 долл., Португалии - 2108,6, Венгрии - 1252,8, а в Италии и Великобритании более чем по 1100 долл. Доходы от приватизации на душу населения в подавляющем большинстве стран в десятки раз превышают российские. [Устинов 2001]

В большинстве постсоциалистических стран к западу от России процесс приватизации шел последовательно, без поспешности, переходя от одной стадии к другой. Возьмем в качестве примера Польшу. Как отмечает академик В.М.Полтерович, вопреки распространенному (в России) мнению, реформы в Польше, наиболее успешной из стран с переходной экономикой, отнюдь не были «шоковой терапией». В течение первых двух лет реформ только 11% польских государственных предприятий подверглись коммерциализации или приватизации. В России за аналогичный период 62,5% всех предприятий и организаций оказались в частной собственности. В Польше правительство вначале выставило на продажу пять (!) предприятий, высокоприбыльных и руководимых квалифицированными менеджерами.

В 1993г., когда в России началась чековая приватизация, по мнению того высококомпетентного автора, в стране не было ни предпринимателей, способных приобрести предприятия, ни менеджеров, умеющих руководить ими в условиях свободного рынка, ни рыночной инфраструктуры. К этому добавилась криминальная обстановка, продажность чиновников, отсутствие эффективного контроля за процессами приватизации. Многие предприятия оказались недооцененными в десятки и сотни раз, так что их будущие собственники могли рассчитывать на огромные прибыли.

«Была ли возможна менее затратная стратегия? – задает вопрос В.М.Полтерович? - Я склоняюсь к положительному ответу на этот вопрос. Приватизации должна была предшествовать коммерциализация. Начинать следовало с мелких предприятий после стабилизации цен. Приватизацию средних по размеру предприятий надо было отложить на 5-6 лет, как это сделала Польша, а гиганты сырьевого комплекса должны были оставаться в государственной собственности еще лет 20. Вложив средства и усилия, затраченные на приватизацию, на совершенствование управления государственными предприятиями, можно было избежать и спада в 40% ВВП, и проблем нелегитимности частной собственности, которые терзают нас до сих пор». К этому выводу он добавляет: «…и эксперты, и, тем более, политики должны принимать во внимание предпочтения граждан, а не только свои собственные. Весьма правдоподобно, что подавляющее большинство россиян предпочло бы уменьшить общественные потери от приватизации ценой некоторого увеличения «риска возврата [прежней советской системы - О.Ш.]». На мой взгляд, этот риск в начале 1992г. был незначительным». [ Полтерович 2005, с. 10-11]. См также аналогичные оценки опыта Польши экс вице-премьера В.Колодко [Колодко 2001, с.67-71]. Детальный анализ опыта стран Балтии, родственного польскому, провел наш отечественный автор Р.Х.Симонян [Симонян 2003, с.204-227; Симонян 2004, с. 23-42].

К суждениям только что цитированного автора я бы добавил следующее. Чтобы адекватно реагировать «гражданам» на политику правящих групп, им и нужно бы стать гражданами, т.е. социально структурированным гражданским сообществом россиян, а не населением, позволяющим манипулировать собой. Очевидно, кому именно было очень выгодно, чтобы было «не как в Польше». Это была номенклатура в своей доминирующей части с присными в виде рванувших к власти и собственности «мальчиков» из либеральствующей интеллигенции, ставшими идеологической и частично организационной обслугой номенклатуры. Кстати, в Польше траектория развития, если бы зависела от номенклатуры, была бы как в России. Но там было структурированное общество, там была контрэлита, сформировавшаяся в ходе противостояния 1970-х – 1980-х гг., поддержанная независимой от властвующих католической церковью, там было по-настоящему массовое движение, объединившее рабочих и интеллигенцию, за переход к частной собственности и демократии.

Сторонники форсированной приватизации в России прибегли к аргументу о безысходности сложившейся ситуации и об угрозе советской реставрации. Подчеркивалось, что в этих условиях все средства хороши, лишь бы в кратчайшие сроки добить¬ся произвольного раздела общей собственности и отказаться от максималь¬но возможного количества функций государства в экономике. Размышляя о феномене ускоренной приватизации, уже упоминавшийся видный польский экономист Г.Колодко подчеркивает, что «…основная цель тех, кто получает основную выгоду от ускоренной приватизации, заключается не в улучшении корпоративного управления, укрепления финансового баланса или повышения уровня жизни населения, а в приобретении ценных активов по заниженным ценам. Создается странная ситуация: убежденные сторонники свободного рынка агитируют за ускоренную распродажу государственного имущества, в том числе и приносящего прибыль, по ценам, гораздо ниже рыночных клиринговых цен». [Колодко 2000, с.199]

Сопоставление нравственно-психологической ситуации в России и в странах, «неспешно» и социально ориентированно проводивших приватизацию, явно и определенно не в пользу нашей страны. Вывод ясен. Так же как ясен и ответ на вопрос: в чьих социальных интересах была устроена вся эта гонка по дележу национальных богатств. И главное – в чьих интересах было повернуть развитие страны прочь от европейского пути. Честнее всех и точнее всех об этом сказал единожды в порыве откровенности «великий демократ» по-российски Б.Н.Ельцин: «В сен¬тябре - октябре (1991г.) мы прошли буквально по краю, но смогли убе¬речь Россию от революции». [Российская газета. 20 августа 1992г.] Другими словами, для того, чтобы добиться такого "успеха", правящие круги перело¬мили демократическую активность масс, удержали Россию от демократичес¬кой революции, наподобие тех, что прошли в Венгрии, Польше, Чехии, странах, вставших на путь подлинно капиталистического и демократичес¬кого развития.